Александр Островский - Том 8. Пьесы 1877-1881

Входит Стыров.

Стыров и Мирон.

Стыров. Ты еще здесь?

Мирон. Здесь, Евдоким Егорыч, здесь я, на страже стою, как есть я верный раб вашего здоровья.

Стыров. Не нужно мне твоего рабства, ступай! Я повторять приказаний не люблю.

Мирон. Но позвольте!.. Но пожалуйте сюда! (Подходит к шахматному столику и указывает на него пальцем.)

Стыров. Что такое? Ты пьян? Поди вон!

Мирон. Но извольте отпереть. Пьян… ну, пущай пьян… все перенесу, все… Я, может, и не пьян… Извольте отпереть!

Стыров (отпирает стол и вынимает портсигар). Как он сюда попал?

Мирон вынимает платок и молча утирает слезы.

Да говори же, что это значит?

Мирон (плача). Сживают, с места меня сживают.

Стыров. Кто, кому нужно?

Мирон. Евлалия Андревна.

Стыров. Что за вздор такой?

Мирон. Вот… хоть сейчас… с колокольным звоном.

Стыров. Да что с тобой говорить, ты пьян! Пошел вон!

Мирон. Пущай пьяный; но верный раб ваш… по гроб дней моих… сейчас ведите казнить… на мелкие части…

Стыров (хватаясь за голову). Что такое?.. Я понять не могу.

Мирон (падая на колено). Батюшко, отец наш… не жить вам! Извести вас хотят, Евдоким Егорыч… Изведут вас, отец наш… на кого мы, бедные, останемся?

Стыров (строго). Молчи! Встань и говори тихо и толком или убирайся!

Мирон (встает). Тихо, очень тихо… это извольте… (Оглядываясь.) Что тут было, что тут было… Ах!

Стыров. Да что же, что? Дождусь ли я от тебя?

Мирон. Изведем, говорит, его; он нам помеха… Это про вас-то.

Стыров. Да кто говорит-то?

Мирон. Евлалия Андревна. Припасена, говорит, у меня отрава; вот мы его и отравим.

Стыров. Какая отрава?

Мирон. Обыкновенная, чем волков травят. А он говорит: «И расчудесное дело».

Стыров. Да кто он-то?

Мирон (вздыхает). Ох! (Таинственно.) Неизвестный человек.

Стыров. Господи! Что он говорит! Невозможно! Да понимаешь ли ты, что с тобой невозможно разговаривать? Бывал он здесь?

Мирон. И утром, и вечером, и в ночь, и за полночь.

Стыров. Какой он из себя?

Мирон (подумав). Рябоватый.

Стыров. Только? Да еще-то какой?

Мирон. Рябоватый — это верно; так и сказано, что рябоватый.

Стыров. Так ты сам не видал? Тебе сказано. Кто ж тебе сказал?

Мирон. Бабка-гадалка. Это уж верно; так и сказала: думай, говорит, на рябоватого! Ну… я и думаю.

Стыров. Невозможно! Убирайся! Я себе простить не могу, что связался разговаривать с тобой. Только ты меня расстроил. Убирайся, и чтоб я тебя не видал.

Мирон. Вот так, вот хорошо, вот уж покорно благодарю! За мою-то службу? Не того я, признаться, ожидал от вас, Евдоким Егорыч. Все верно, все очень верно; а что насчет яду, так извольте сейчас у Марфы Савостьяновны спросить.

Стыров. Позови Марфу!

Мирон. Да-с; коли вы мне не верите, что я тут, может быть, всю свою утробу полагал, так я позову вам Марфу. Сейчас всю верность мою, как на ладони, увидите! (Уходит.)

Стыров. Как бы я желал, чтоб вся история оказалась самым глупым вздором! Это был бы отличный урок для меня. Связываться с прислугой мне и сначала казалось не очень приглядным, а теперь уж выходит что-то и вовсе гадкое. Вон Мирон считает мою жизнь в опасности и утробу свою за меня полагает, так уж когда ему чистотой заниматься, до того ли! Нет, гадко очень.

Входят Мирон и Марфа.

Стыров, Мирон и Марфа.

Стыров. Какой тут у вас яд? Мне Мирон говорил какие-то глупости, которых понять никак нельзя.

Марфа. Что ж! ежели уж вам известно, так я молчать не должна. Сама-то я давеча сказать вам не посмела.

Стыров. Чего не посмела? Отчего не посмела?

Марфа. Оттого и не посмела, что ума у нас нет: сболтнешь сдуру-то, а потом окажется, что не так; ты же останешься виновата.

Стыров. Да какой яд, зачем он попал в дом?

Марфа. Уж вы меня извините, Евдоким Егорыч; яд этот самый я в дом принесла… Только ведь я не знала и даже вздумать не могла… Я принесла его для домашней надобности; а Евлалия Андревна у меня его отобрали. Стало быть, он им нужнее.

Стыров. Да на что же ей яд?

Марфа. Они мне этого не говорили. Промеж себя они, конечно, разговаривают и даже нисколько не стесняются… Только это не наше дело.

Стыров. Об чем же они промеж себя разговаривают?

Марфа. Да разве у меня язык поднимется; да, кажется, ни в жизнь!

Стыров. Промеж себя. С кем она разговаривала?

Марфа. Вся воля ваша, Евдоким Егорыч; а как я в свою жизнь доносчицей не была, так и теперь вы от меня доносов никаких не дождетесь. Уж это пущай кто другой, но не я.

Мирон (Марфе). Да что вы ломаетесь! Ведь он весноватый.

Марфа. Кто весноватый? Вовсе нет, неправда ваша.

Мирон. Да и то, что я? Язык-то один, приболтается… Рябоватый, я говорю.

Марфа. Всё вы зря говорите, Мирон Липатыч; совсем у них чистое лицо. Только я вам докладываю, Евдоким Егорыч: служила я вам и всегда готова служить верой и правдой; а доносить на барыню я никогда не согласна. Я так считаю, что это низко. Да вот — Евлалия Андревна сами идут, извольте у них спросить; а нам чем дальше от греха, тем гораздо покойнее.

Стыров. Хорошо, ступайте!

Мирон и Марфа уходят. Входит Евлалия.

Стыров и Евлалия.

Евлалия. Кобловы что-то не едут.

Стыров. Они обещали рано приехать, часу в восьмом.

Евлалия. Значит, скоро?

Стыров. Сейчас, я думаю. А я, после обеда, успел еще два визита сделать. (Молчание.) Я еще и не поговорил с тобой по душе после приезда.

Евлалия (садясь). Об чем?

Стыров. Как ты тут поживала, не скучала ли без меня?

Евлалия. Нет, не скучала.

Стыров. Навещали тебя, были у тебя гости?

Евлалия. Нет, кроме Артемия Васильича и Софьи Сергевны, никого не было.

Стыров. Никого?

Евлалия. Никого.

Стыров. Может быть, был кто-нибудь из старых знакомых?

Евлалия. Из каких старых?

Стыров. Из тех, которые были с тобой прежде знакомы, до замужества.

Евлалия. Кто был со мной знаком? Никто; точно так же, как и теперь. Жила в неволе и опять в неволе живу. Что за странные вопросы? Если вам нужно знать, кто бывал у меня, спросите прислугу, которой вы платите за то, чтоб она за мной подсматривала.

Стыров. Как тебе не стыдно! Что ты говоришь!

Евлалия. Да, стыдно, действительно стыдно; да что ж мне делать-то! Мне еще стыднее было, когда ваша прислуга просила с меня полтораста рублей за то, чтоб доложить вам, что без вас я вела себя скромно и прилично.

Стыров (хватаясь за голову). Ах! Что такое! Что за мерзости!

Евлалия. Я не хотела подкупать их; пусть они говорят правду. Подите разговаривайте с ними! (Встает.)

Стыров. Евлалия, ты сердишься?

Евлалия. Нет, не сержусь. То, что я чувствую, я не могу объяснить вам; вы не поймете. Чтоб понять мое горе, нужно иметь хоть несколько деликатности в чувствах. У вас ее нет. Зачем я буду с вами говорить? Разве я могу найти сострадание к моему горю в душе человека, который шепчется потихоньку в передней с пьяным лакеем!

Стыров. Евлалия, пощади, не казни меня! Какое твое горе? Ведь виноват в твоем горе могу быть только я.

Евлалия. Да разве это не горе: быть совершенно одинокой? Отца я едва помню; мать — директриса женского учебного заведения; она всю жизнь была моей гувернанткой, а не матерью. Остаетесь вы, муж… Ну, я не знаю ничего, не понимаю, ну, я глупенькая совсем институтка!.. Так ведь не мучить меня за это, а пожалеть надо. А вы, вместо того, чтоб руководить меня в жизни, быть мне вместо отца, нанимаете шпионов подсматривать за мной. Ах, подите прочь, пожалуйста!

Стыров. Евлалия, ты не так поняла мои распоряжения, или тебе их не так передали. Я приказал беречь тебя, заботиться о тебе; за тобой нужно ухаживать, как за маленьким ребенком. Ты не имеешь никакого понятия об жизни, и, если не доглядеть за тобой, твои ребячества могут иметь дурные и даже опасные последствия. Вот, например, какой у тебя яд, и зачем он тебе?