Бернард Шоу - Другой остров Джона Булля
Человек. Ба, и ты тут, сударь мой кузнечик? Как живешь-можешь? Погодка больно хороша, а?
Кузнечик (быстро и пронзительно). Дзз… Дзз…
Человек (поощрительно). Верно, верно. И ты, стало быть, пришел сюда надрывать себе сердце, любуясь на закат?
Кузнечик (горестно). Дзз… Дзз… Дзз…
Человек. Да, ты настоящий ирландский кузнечик.
Кузнечик (громко). Дзз… Дзз… Дзз…
Человек. Трижды «ура» в честь старой Ирландии? И это помогает тебе выносить горе, и нищету, и муки?
Кузнечик (жалобно). Дзз… Дзз…
Человек. Все это зря, дружочек. Умей ты прыгать, как кенгуру, от своего сердца все равно не упрыгнешь — от своего сердца и от своей тоски. Отсюда можно только глядеть на небо, а достать его нельзя. Смотри! (Показывает палкой на закат.) Ведь это врата небес, не правда ли?
Кузнечик (утвердительно). Дзз… Дзз…
Человек. Да ты и впрямь мудрый кузнечик, раз и это знаешь! Но скажи-ка мне, мистер Мудрец не от мира сего, почему, когда мы видим небеса отверсты, ты и я, сердце в нас корчится от муки, как дьявол корчится при виде святой воды? В чем согрешил ты, что навлек на себя такое проклятье? Эй! Куда ты прыгнул? Что это за манера кувыркаться в воздухе во время исповеди? (Грозит кузнечику палкой.)
Кузнечик (покаянно). Дзз…
Человек (опуская палку). Ты раскаиваешься. Хорошо. Но больше этого не делай. А теперь скажи мне еще одно, прежде чем я отпущу тебя домой спать. Как, по-твоему, вот эта страна, где мы сейчас, что это такое — ад или чистилище?
Кузнечик. Дзз.
Человек. Ад! Ты прав, честное слово! Но какой грех совершили мы с тобой, когда были среди живых, что нас послали в ад?
Кузнечик (пронзительно). Дзз… Дзз…
Человек (кивая). Ты прав. Это щекотливый вопрос; и я не стану добиваться у тебя ответа. Ну, а теперь марш отсюда!
Кузнечик. Дзз… Дзз… (Высоко прыгает и исчезает.)
Человек (махая палкой). Господь с тобой! (Идет мимо камня к вершине холма.)
Тотчас же из-за камня выбегает молодой крестьянский парень с искаженным от страха лицом.
Парень (торопливо крестится несколько раз подряд). О господи помилуй! О господи помилуй! О матерь божия и все святые угодники! Ой, пропал! (Вне себя от ужаса, кричит.) Отец Киган! Отец Киган!
Человек (оборачиваясь). Кто там? Что случилось? (Возвращается.)
Парень бросается перед ним на колени и обнимает его ноги.
Патси Фарел! Что ты тут делаешь?
Патси. Ой, ради бога, не бросайте меня тут одного с кузнечиком! Я слышал, как он с вами разговаривал! Ой, спасите, отец Киган, родненький!
Киган. Встань, глупый человек, встань! Неужели ты боишься крохотного насекомого? Ведь я же шутил, будто с ним разговариваю!
Патси. Ой, какие уж тут шутки, отец Киган, голубчик! Я своими ушами слышал, как он трижды кричал «ура», а потом сказал, что он дьявол прямо из ада! Ради бога, отец, проводите меня до дому; благословите меня, тогда он меня не тронет. (Стонет от страха.)
Киган. Что ты тут делал, Патси? Подслушивал? Шпионил за мной?
Патси. Ой, нет, отец Киган, и не думал, боже меня сохрани! Я мистера Ларри дожидался, пока он подъедет, чтоб вещи домой отнести. Да и заснул ненароком. А потом проснулся, слышу — вы с кузнечиком разговариваете. И его голосишко слышал, как он вам отвечал. Ох, что мне делать, ведь я теперь умру до нового года! Правда, отец Киган?
Киган. Стыдись, Патси! Неужели в этом твоя религия — дрожать перед безобидным кузнечиком! Да будь он и вправду сам сатана, чего тебе страшиться? Если б я мог его поймать, я бы наложил на тебя эпитимью — заставил тебя отнести его домой в твоей шапке!
Патси. Коли вы не велите ему меня трогать, тогда я не боюсь, ваше преподобие. (Встает несколько успокоенный.)
Патси — еще не оперившийся юнец с льняными волосами, голубыми глазами, детским лицом и первым пушком на подбородке; он уже вытянулся в полную свою мерку, но еще не успел раздаться в ширину; вид у него беспомощный и глуповатый, не свидетельствующий, однако, об истинном его характере, — ибо это не подлинное его лицо, а только маска, к которой он прибегает из хитрости: он находится в постоянном страхе перед враждебными силами и пытается обезоружить и обойти противника, притворяясь большим дураком, чем есть на самом деле. Англичанин счел бы его слабоумным, и это именно и есть то, чем он хотел бы казаться. На нем холщовые штаны, расстегнутый жилет и грубая полосатая рубашка.
Киган (укоризненно). Патси, сколько раз я тебя учил, чтобы ты не смел называть меня отцом и преподобием? А отец Демпси разве тебе этого не говорил?
Патси. Говорил, отец Киган.
Киган. Опять «отец»!
Патси (в отчаянии). Ах ты господи! Ну как же мне вас звать? Отец Демпси говорит, что вы больше не священник. А ведь всякий знает, что вы не простой человек; попробуй, заговори с вами попросту, — а ну как бог накажет! Нет уж, кто был попом, тот навеки попом и останется.
Киган (строго). Не пристало таким, как ты, Патси, оспаривать приказания своего приходского священника, и не тебе судить, права церковь или не права!
Патси. Ваша правда, сэр.
Киган. Пока церковь считала меня достойным, я носил священнический сан. А если у меня отобрали бумаги, так это для того, чтобы вы все знали, что я просто несчастный помешанный и мне нельзя вверять души других людей.
Патси. А это не потому, что вы лучше знаете латынь, чем отец Демпси, и он вам завидовал?
Киган (удваивает строгость, чтобы скрыть улыбку). Как ты смеешь, Патси Фарел, свои дрянные, мелкие чувства вкладывать в сердце своего священника? Вот я ему расскажу, что ты тут говорил.
Патси (заискивающе). Ой нет, вы не расскажете…
Киган. Не расскажу?.. Прости господи, Патси, ты ничем не лучше язычника.
Патси. Я-то? Вот уж нет, отец Киган. Это вы, наверно, про моего брата думаете, который в Дублине, жестянщик. Он-то, понятно, безбожник; как же иначе, коли ремеслу обучился и в городе живет.
Киган. Смотри, как бы он не вошел раньше тебя в царствие небесное. А теперь слушай, что я тебе скажу раз и навсегда: когда будешь говорить со мной или молиться за меня, называй меня Питер Киган, и больше ничего, никаких отцов. И когда ты будешь зол и захочешь ударить палкой осла или раздавить ногой кузнечика, вспомни, что осел — брат Питера Кигана и кузнечик — друг Питера Кигана. И если будет тебе искушение бросить камнем в грешника или обругать нищего, вспомни, что Питер Киган еще худший грешник и еще более нищий, и прибереги для него и камень и ругань. А теперь благослови меня на прощанье. Ну, говори: «Благослови тебя боже, Питер!» Привыкай.
Патси. Это грешно, отец. Я боюсь…
Киган. Не бойся. Ну, живо! А не то я велю тебе взять эту палку и меня ударить.
Патси (бросается перед ним на колени в приливе восторга и обожания). Вы меня благословите, отец, вы! А то мне удачи не будет.
Киган (возмущенный). Встань сию же минуту. Не становись передо мной на колени, я не святой.
Патси (с глубочайшим убеждением). Как же не святой? А кто же тогда святой?
Раздается стрекотание кузнечика.
(В ужасе хватается за руки Кигана.) Ой! Не напускайте его на меня, отец Киган. Я все сделаю, как вы велите.
Киган (поднимая его). Ах, глупый парень! Да ведь он свистнул, просто чтобы меня предупредить, что сюда идет мисс Рейли. Вот она, видишь? Ну, приди в себя, стыд какой! И марш отсюда, живо! Ступай на дорогу, а то, гляди, и дилижанс пропустишь. (Подталкивая его в спину.) Вон уж и пыль видна на повороте.
Патси. Господи помилуй! (Как околдованный, идет по тропинке с холма к дороге.)
Нора Рейли подходит, спускаясь по склону. Это хрупкая женщина небольшого роста, в хорошеньком платье из набивного муслина (лучшем, какое у нее есть); на взгляд ирландца, она представляет собой весьма обыденное явление, но она вызывает совсем другие чувства у обитателей более передовых, шумных и суетливых, гуще населенных и лучше питающихся стран. Отсутствие в ней всего грубо материального и всяких признаков здорового аппетита, относительная деликатность ее манер и тонкость ее восприятий, изящные руки и хрупкая фигура, своеобразный говор и мягкий, жалобный ирландский распев ее речи придают ей прелесть тем более непосредственную, что она, прожив всю жизнь в Ирландии, не сознает этой прелести и ей не приходит в голову подчеркивать ее или обыгрывать, как это делают ирландки в Англии. На взгляд Томаса Бродбента, это в высшей степени обаятельное существо, которое он готов назвать неземным. На взгляд Ларри Дойла, это самая заурядная женщина, которой надо бы жить в восемнадцатом столетии, беспомощная, бесполезная, почти бесполая, слабость которой не оправдана даже болезнью, — воплощение той Ирландии, от которой он бежал. Такие суждения имеют мало цены и могут еще десять раз измениться, но от них в настоящую минуту зависит ее судьба. Киган в знак приветствия притрагивается к своей шляпе, не снимая ее.
