Александр Блок - Том 4. Драматические произведения
Герман
Про кого ты говоришь?
Коробейник
Про кого? Известно про кого: про Рассею-матушку. Не одну живую душу она в полях своих успокоила…
Герман
А ты дорогу знаешь?
Коробейник
Знаю дорогу, как не знать. Да ты нездешний, что ли?
Герман
Нездешний.
Коробейник
Ну, откуда же тебе дорогу знать? Вон там огонек — ты видишь?
Герман
Нет, не вижу.
Коробейник
Ну, приглядишься, увидишь. Да тебе куда надо-то?
Герман
А я сам не знаю.
Коробейник
Не знаешь? Чудной ты, я вижу, человек. Бродячий, значит. Ну, иди, иди, только на месте не стой. До ближнего места я тебя доведу, а потом сам пойдешь, куда знаешь.
Герман
Выведи, прохожий. А потом, куда знаю, сам пойду. [Пойдем, мужик.]
Роза и крест
<Планы и заметки>
<Апрель 1912>
I. Зима. Châtelaine[9] всю зиму слушает сладостные рассказы и песни из уст простого жонглера. Она смущена ими, она потрясена. Она требует автора. Но трубадур далеко, он сам не поет своих песен. Она тайно шлет к нему своего посла (хитрый дьявол).
II. Конец зимы. Трубадур давно слагает песни о далекой Châtelaine. Он стар. Стан его тонок, руки еще сильны, но синие глаза подернуты мутью, и серебристы седины. Посол Châtelaine является к трубадуру и с дьявольским смехом передает ему приглашение своей госпожи. Потрясенный старик отказывается. Сцена спора… Он соглашается под условием, что явится тайно в весеннюю ночь под окно Châtelaine и что она не увидит его, пока он сам не споет ей песню. Посол уходит с тем, чтобы передать госпоже условия поэта. Старик собирается в путь.
III. Весенняя ночь. Благоухание роз. Часть рва и вала, из узкого окна Châtelaine глядит на равнину. Издали кто-то скачет на коне. Всадник с лицом закрытым соскакивает с коня — юношеское движение. Он подходит к окну. Он поет. Песня. Châtelaine роняет розу. Трубадур в волнении открывает лицо. Châtelaine думает, что луна осеребрила его кудри. Лицо его в эту ночь любви сияет юношеским огнем. Она бросает лестницу. Дьявольский посол, подосланный господином, которому служит и который велел ему смотреть за госпожой, бросается на трубадура с рыцарями. Châtelaine падает в обморок (окно пустеет). Трубадура заковывают в цепи.
IV. День и суд. Владелец замка велит привести трубадура. Входит старик в цепях. Вводят Châtelaine. Она не узнает его. Трубадур поет песню. Хорошая песня, говорит Châtelaine и смеется. Она говорит, что видела сон. Муж ее в бешенстве убивает предателя. Трубадура хотят бросить в темницу, но в ту минуту, когда рыцари приближаются, он падает мертвым у ног Châtelaine.
Другой сюжет.
27 апреля <1912>. Сегодня ночью.
Рыцарь отправляется к своей даме. Его убивает по дороге коварный друг; пользуясь своим сходством с ним, он является к ней вместо него (она никогда не видала его в глаза). Но неотступно следует за ним и во всех движениях ему подражает убитый, сходный с ним, как его двойник.
Или — без двойника. Коварный друг обольщает даму, но в последнюю минуту встает перед ним грозный призрак убитого. Это — по-немецки или по-английски, но не по-французски.
Читаю II том Ланселота.
Действием следует считать то, где преобладает развитие сюжета.
Картиной — то, где преобладают черты, необходимые для характеристики действующих лиц и их отношений.
Соображения и догадки о пьесе
14 мая (1912)
Главное действующее лицо — мозг всего представления — один из рыцарей, живущих в замке. Нескладно сложенный, некрасивый [уродливый] лицом, всеми гонимый и преследуемый насмешками, — он тяготится и своим положением в замке, и своим неудачливым прошлым, и главное — «вечным праздником», который наполняет эту бездеятельную и оставляемую пока в покое сарацинами страну; зимнее ли безделье и его скука, или летние охоты, турниры, пляски, — все праздник.
Он принадлежит к тем людям, на которых долгое и беспечное веселье нагоняет тоску; которых это вечно «безаакатное» (в переносном смысле) солнце заставляет мечтать о снегах, холоде, океане, безлюдьи; мечты эти уже не легкие и не юношеские; они добыты долгим трудом, долгим унижением; они уже не те [легкие] эфирные струи, которые могут окружить юношу, пока он юн, и покинуть его, когда он станет мужем; нет, это уже сама кровь; собственная кровь поет ему об океане и безлюдьи в его тяжелеющих венах. Вот почему и его приводит в волнение песня, которую привыкли петь здесь в замке все приезжие певцы, так как песня эта нравится госпоже (Châtelaine). Эта северная песня говорит о единственной необходимости, об Анку, отце страдания, о том, что прошлое и будущее — одинаково [туманно] неведомо (небытие). — Он силится петь про себя эту песню, но, слыша ясно ее напев в сердце, не умеет представить ничего своим некрасивым голосом.
История его жизни такова. Происходя из низкого рода, верностью своей службы он достиг посвящения в рыцари из «валетов». Его дамой была здешняя Châtelaine, почти ребенок тогда; никогда ни словом, ни взглядом он не дал ей заметить своего обожания.
На первом же турнире какой-то наглый, но более сильный, чем он, рыцарь вышиб его из седла и наступил ему ногой на грудь. Châtelaine небрежно махнула платком, чтобы его не добивали. С тех пор он, посвященный в рыцари, но не рыцарь, занимает двусмысленное положение в замке. Все издеваются над ним, не пропуская ни одного случая. Только Châtelaine, давно любимая им тайно, очевидно чувствует его любовь и преданность женским чутьем; всякая влюбленность — лишний раз льстит низкому бабьему самолюбию. И Châtelaine, презирая его в глубине души, не выражает этого внешне. Напротив, как истая баба, она умеет обмануть его мужскую честность, ослепленную к тому же любовью, ласковым обращением, взглядом, который она соблаговолит бросить ему раз в месяц, проходя через зал, встретясь с ним на лестнице.
Другой влюбленный в Châtelaine — паж, красавчик с пушком на губе, проныра и хвастун. До времени он делает вид, что влюблен в Châtelaine безнадежно. Он вздыхает на подушках у ее ног, всегда наряженный в голубое, вечно томный и сластолюбивый. Она ведет с ним легкий флирт — ту легкую кокетливую игру, которая бывает красивой, когда распускаются яблони и когда влюбленные молоды и позволяют себе — от робости, или от молодости, — не слишком много. Та же игра становится уродством, едва победит похоть, а за похотью последует скука. И это чувствуется уже в зачатках на их отроческих играх. — Однако Châtelaine еще молода и неиспорчена. Флирт рождается только из долгой скуки, он для нее — еще почти только игра в шахматы с той или другой demoiselle[10] — способ коротать бесконечные зимние дни и вечера, когда нет ни турниров, ни полевых забав, ни песен и кривляний жонглеров. — Поганец паж, обладающий уже в достаточной степени терпением (свойственным трезвым мужчинам) и здравым смыслом, не торопит событий; он вздыхает и ждет только часа, когда его посвятят в рыцари. Тогда, полагает он, сбудутся его надежды. Характер несложный.
Супруг Châtelaine — пожилой, грубый и обыкновенный — граф (или герцог), как все. Его занимают земли, вассалы, охоты, турниры. По отношению к молодой жене — его занимает одно: чтобы честь его не пострадала; на остальное он смотрит сквозь пальцы.
Сама Châtelaine — молода и прекрасна; прекрасна лишь тем, что молода; и, как во всех молодых, в ней сладостно борются и еще не скоро доборются два стремления: одно — пошлое, житейское, сладострастное; этой частью своего существа она склоняется к пажу; но эта половина души освещена розовым, нежным, дрожащим светом другой половины, в которой скрыты высокие и женственные возможности. Воплотить эти возможности нет средств, окружающая среда не дает никакой пищи ее неясным мечтаниям, которые поэтому принимают постепенно причудливые формы и наконец переходят в ясное ожидание и предчувствие чего-то иного, особенного, непохожего ни на что знакомое, непохожего даже на те розы и благоухания, которые наполняют эту полгода скучающую, а полгода утопающую в развлечениях, страну. Предчувствие внушено ей той самой песней, о которой уже была речь, которую она слушала не раз из уст заезжих певцов. Она становится все рассеяннее, она уже почти не обращает внимания на пажа, который напрасно, сидя у ее ног, жалуется на утрату ее прежнего расположения. На этом застает их поднимающийся занавес.
Р<ыцарь>-Г<рядущее> — носитель того грозного христианства, которое не идет в мир через людские дела и руки, но проливается на него как стихия, подобно волнам океана, которые могут попутно затопить все, что они встретят по дороге. Вот почему он неизвестное, туманен, как грозное будущее, и, принимая временами образы человека, вновь и вновь расплывается и становится туманом, волной, стихией.
