Хулия Наварро - Стреляй, я уже мертв
Кася принялась бранить Луи, что так долго не возвращался.
— Могу я хотя бы узнать, почему тебя так долго не было? Ты же знаешь, как мы все волнуемся.
— Моя дорогая Кася, боюсь, что теперь тебе придется беспокоиться о куда более важных вещах, — ответил он. — Наш обожаемый султан Мехмед V Рашид объявил войну Великобритании, Франции и России. Мне известно, что в мечети Аль-Акса уже призывают к войне.
Несколько секунд никто не знал, что сказать. Каждый думал о том, как на них повлияет это чудовищное слово: война.
— А как же мы? — нарушила молчание Марина. — Что будет с нами?
— С нами? — переспросил Луи. — Нам ни к чему ссориться с турками, так что тоже придется воевать.
— Я так полагаю, ты и дальше собираешься поддерживать турецкую империю, — произнес Яков, не скрывая своего разочарования.
— Ты не понял, я вовсе не собираюсь поддерживать империю. Я говорю о том, что мы приехали на землю своих предков, чтобы построить здесь будущее, а под властью турков построить его невозможно. Так что лучше уж посмотреть правде в глаза.
— Я — русский и почти что француз, и не понимаю, почему должен поддерживать немцев и турок, — запротестовал Михаил.
— Так и Самуэль тоже. Но здесь, в Палестине, ты — еврей; и не может быть для нас худшей беды, чем если Палестина окажется втянутой в эту войну.
— А я не согласен, — ко всеобщему удивлению вставил Яков.
— Не согласен? — насмешливо переспросил Луи. — И что же ты намерен делать? Напоминаю тебе, что в армии султана, помимо всех прочих, служат и евреи.
— Эта война не принесет нам ничего хорошего, — покачал головой Ариэль.
Было уже далеко за полночь; все уже давно легли спать, а Луи и Самуэль все не ложились, куря сигареты и ведя нескончаемые разговоры.
— Итак, ты вступил в «Ха-Шомер», — сказал Самуэль.
— Ну да. Я считаю, что для нас будет лучше, если мы будем сами себя защищать.
— Вот только не надо строить из себя еврейского альтруиста, — с улыбкой заметил Самуэль. — Уж я-то знаю, сколько «Ха-Шомер» дерет с колонистов за свою защиту.
— Ну и что? А до этого они платили арабским охранникам. Кроме того, мы должны думать о будущем, — очень серьезным тоном произнес Луи.
— Разумеется, мы должны думать о будущем, но я не понимаю, почему евреи должны иметь монополию на защиту еврейских колоний? В конце концов, это всего лишь защита от воров, и не более того.
— Но и не менее. Для своего же спокойствия ты должен знать, что существуют подобные отряды, в которых состоят как евреи, так и арабы. Но я собираюсь пойти еще дальше. Когда-нибудь мы наберем такую силу, что сможем защищать не только себя, но и всех остальных.
— И кто же наши враги? Ты же сам уверяешь, что мы должны оставаться подданными султана? Таким образом, единственные, от кого мы должны защищаться — это бандиты.
— Друг мой, не стоит упускать из виду то, что происходит вокруг нас. Я думаю, что нам совсем неплохо в составе Османской империи. Турки всегда были к нам терпимы, никогда не преследовали нас из-за веры, не мешали строить синагоги и жить так, как мы считаем нужным; как ты и сам знаешь, многие евреи занимали важные посты при дворе султанов. В то время как европейцы на протяжении веков преследовали нас и изгоняли за пределы своих государств, султаны нас приветствовали и давали возможность жить так, как мы хотим.
— Не бесплатно, разумеется, — напомнил Самуэль.
— Не бесплатно? Разумеется. Согласен, мы платили налоги, как и другие иноверцы, но, по крайней мере, нас никто не беспокоил. Хорошо бы все европейские короли вели себя так же, как османские султаны.
— Ты вправду так думаешь? — спросил Самуэль.
— Разумеется. И я считаю, что мы должны очень хорошо подумать, прежде чем нарушать статус-кво.
— В последнее время мне не кажется, что Блистательная Порта так уж нами дорожит, — ответил Самуэль.
Они так и не пришли к согласию, зато убедились, что, несмотря на долгие годы разлуки, их дружба по-прежнему крепка и они по-прежнему могут быть откровенны друг с другом, хотя Самуэль и заметил, что Луи изменился. Причем изменился не только внешне — теперь он носил огромные усы — но и внутренне: стал более серьезным, вдумчивым, а, главное, задался целью превратить Палестину в общий дом всех евреев с согласия Османской империи. И это согласие, по его словам, дал сам султан в Стамбуле.
— Посмотри вокруг, — говорил он. — Разве ты сам не видишь, как изменилась Палестина?
Самуэль понял, что Луи прав. Сейчас появилось много еврейских школ, и первые иммигранты превратились в новый класс — крестьян, но не только. Иврит получил новое рождение, превратившись в более популярный язык, чем идиш. Да и пецзаж изменился — с каждым днем за стенами Старого города появлялось всё больше новых зданий, был основан Тель-Авив, еврейский, и только еврейский город. Да, Луи был прав: за те годы, что он провел в Париже, Палестина стала совсем другой.
8. Первые слезы
К реальности их вернул скрип поворачивающегося в замочной скважине ключа. В гостиную вошла Ханна, дочь Аарона Цукера, удивившись, что Мариан до сих пор здесь.
— Ты уже здесь? Я думала, вы вернешься позже, — обратился Изекииль к внучке.
— Но, дедушка, уже почти шесть! А вы еще не закончили разговор? — спросила она Мариан, не скрывая раздражения от того, что обнаружила ее здесь.
— Простите... мы задержались.
— И ты не поел! — теперь она обратилась к дедушке с явным упреком в голосе.
— Ну разумеется, мы поели! Госпожа Миллер помогла мне приготовить салат.
Мариан извинилась. Она знала, что пора прощаться, но не могла бросить на полдороги то, ради чего сюда приехала. ей казалось, что этот человек ей манипулирует, втянул ее в бесконечный разговор, во время которого оба проливали слезы над двумя параллельными историями. Потому что таковыми они и были — параллельными, не сталкиваясь, хотя казались такими близкими.
Изекииль заметил ее досаду, но к удивлению Мариан именно он предложил ей вернуться на следующий день.
— Вы не хотели бы прийти завтра?
Она благодарно кивнула.
— Да, если это вас не обременит, иначе я не смогу завершить начатое.
— Знаю. Возвращайтесь завтра. Разговор с вами меня так бодрит.
— Но, дедушка, мне кажется, ты уже достаточно помог госпоже Миллер. Не забывайте, — сказала она Мариан, что дедушка не может весь день разговаривать. если хотите, я лично могу дать вам кое-какие сведения относительно политики еврейских поселений... хотя я отношусь к ним совершенно по-другому.
— Ладно, Ханна, позволь рассказать мне. Мне нравится беседовать с Мариан. Жду вас завтра к двенадцати. Это подойдет?
Ханна проводила Мариан Миллер к двери и на прощанье произнесла:
— Пожалуйста, не слишком его утомляйте, он еще не оправился от последнего инфаркта.
— Последнего? Я не знала...
— У него было три сердечных приступа. Врач велел ему не переутомляться. Всего пару дней назад он выписался из больницы.
— Обещаю, что постараюсь не слишком его утомлять и закончить как можно скорее.
— Так сделайте это.
Она почувствовала головокружение. Целый день она провела в этом доме, обмениваясь со стариком историями. Они вдвоем могли бы написать книгу. Эта мысль вызвала у нее улыбку.
Она вела машину медленно, пытаясь запомнить каждое слово. Изекииль открыл дверь к судьбам, которые она, казалось, отчетливо видела. В отель она приехала изнуренной, с деланием лишь принять душ и лечь спать, не прерывая при этом размышления.
Утром она пришла в назначенное время. Мариан встала рано с деланием прогуляться по Старому городу. Она покинула американский квартал примерно в восемь, когда Иерусалим уже просыпался, и быстрым шагом направилась к Дамаскским воротам, в этот час сотни человек пересекали их в обоих направлениях.
Торговцы открывали свои магазины, на рынке останавливались перед лотками женщины, опытным взглядом осматривая только что выложенную зелень, прибывшую из окрестных деревень.
Мариан остановилась перед магазином, откуда исходил аромат ванили и фисташек. Она не могла устоять перед искушением и купила несколько сладостей.
Она шла по Старому городу, не выбирая направления, покинула арабский квартал, чтобы затеряться на улочках христианского, оттуда оказалась в армянском и, наконец, в еврейском.
Она не могла избавиться от ощущения неловкости при виде евреев, одетых в черные лапсердаки и со спускающимися из-под шляп пейсами.
Уже было десять часов, когда она быстро вышла через Дамаскские ворота, чтобы вернуться в отель и сесть во взятую напрокат машину. На этот раз к дому Изекииля она ехала быстро, предчувствуя, что старик из тех, кто стражайше блюдет пунктуальность. Дверь открыла его внучка Ханна.
— Мне пора идти, но постараюсь поскорее вернуться. Дедушка плохо спал, хотя уверяет, что чувствует себя хорошо.
