Недиалог - Надя Алексеева
Она сидит на диване, с ней вроде сидит муж, вродемуж, вродесней.
Она. Что это? Слышишь? Ремонт, что ли, у соседей? Да выруби ты звук на телике. Ну жужжит же что-то. Не слышишь? Серьезно. Не слышишь?
Тут он, ну, муж мой, поднимает голову к потолку…
А там муха, запуталась в паутине, но бьется. Как может. А пауку, ну, ему по барабану. Он просто рядом застыл. Кажется, я даже глаза его увидела. Холодные, серые. С какими-то горелыми надписями на дне, разбитыми домами. Как в Белграде зимой. Стоим с мужем ногами на диване, смотрим. Паук застыл, муха бьется. Муж плюхается обратно на диван и просто прибавляет звук.
Я стою.
Стою.
Смотрю.
Я не понимаю, не понимаю, говорю.
Переехали мы в двадцать втором в Белград, поселились на втором этаже, сербы считают его первым. Ну, разное этажеисчисление: у них и у нас. Живем напротив суда. Точнее прямо напротив мусорных баков, а за ними уже суд. Он (ну муж, вы поняли, я его буду и так, и так иногда называть) на работу уходит, оставляет деньги наличкой: чтобы карту завести, нужно вэ-эн-жэ, а у нас – ничего. Потом, ему, кажется, нравится, вот так, утром, живыми деньгами шуршать. Мол, не зря приехал… Просыпаюсь, открываю окно, а под окном цыгане. На лошади, точнее, на телеге. Лошадь тащит, а в телеге детей человек шесть. На козлах? (Так это называется у телеги?) На козлах старик в шляпе фетровой, черной, седина из-под нее светится. Старик цокает, тормозит, дети высыпают, обшаривают баки. Один подходит к козлам и качает головой. Старик замахивается на него кнутом, а я не понимаю, не понимаю.
Кричу в окно: что? что вы там ищите? могу вам хлеба скинуть, одежду отдать. Семь пар черных глаз у меня под балконом. Цыгане смотрят на меня, пальцами тычут, бормочут, а я не понимаю. Схватила бумажку местных динар – бог знает сколько там, на тумбочке лежали, светло-зеленая купюра, мужик на ней с залысинами, – выбегаю во двор, а их и след простыл. Не знала, что на телеге можно так быстро удрать. Решили, что я полицию вызвала. А я и номера полиции-то не знаю…
В магазин пошла, обычный такой супермаркет, тут много их. «Макси», «Идея», еще какие-то. Полки забиты всякой всячиной, набирай тележку, тащись на кассу, пробивай. Чего непонятного? Но угораздило меня застрять у витрины с колбасой. Тетка со вставными, звонкими, как фарфоровый сервиз, зубами, говорит: «Изволитэ». О как! Извольте. Тыкаю в колбасу. Она достает, и говорит, говорит, чекает, шуркает, спрашивает, колбасой моей чуть помахивает, а я не понимаю. Не понимаю. Магазин пустой. Качаю головой – нет, мол, не состоится у нас с вами диалога, хоть режьте. Она молча уносит мою колбасу. Нет и нет тетки. Разворачиваюсь, иду к кассе – догоняет, сует в руку сверток, копченым оттуда пахнет. Открываю – колбаса моя тончайше порезана.
На второй день закисла нарезка.
И это в холодильнике.
Мы в декабре приехали. На Новый год я гирлянд на стену навешала вместо елки. Прямо возле телика. Большой такой черный экран. Давно его не смотрю, раньше, в детстве, после новостей было такое чувство, словно тебе что-то дали, рассказали, показали. Сейчас – будто отняли. Я поначалу думала через фильмы язык учить, у меня английский так прилип, еще в школе. Например, показывают знакомое кино, «Иронию судьбы», например, а Наденька на сербском говорит: «Ипполит, Ипполит, пальто испортишь!» Или Женя: «Ура! Я портфель забыл». Вот вам и существительное, и глагол. Или песня, помните, эта? На стихи Цветаевой. Я ради Цветаевой (да еще Ахмадулиной, Пастернака, Евтушенко) своих учеников заставляла этот фильм смотреть на Новый год. Для них это кринж, разумеется, а мы в детстве подсаживались к теликам вместе с родителями. Папа каждый год говорил: «Старье, блин, одно старье крутят». И не переключал до самого: «Вы считаете меня легкомысленной?»
Я долго не знала, что Наде ответили: да или нет…
(Поет.)
Хочу у зеркала, где муть
И сон туманящий,
Я выпытать – куда Вам путь
И где пристанище.
Вот так бы спела на повторе по-сербски (мои ученики говорят: «на репите») – и прилипло: зеркало, путь, муть. Если раз десять посмотреть, то, наверное, встроится в память… Но в Сербии фильмы не дублируют, даже в кино все идет на языке оригинала с субтитрами. Себе дороже озвучивать – слишком аудитория мала. Пустят субтитры и смотри-читай. А как читать, когда кириллица, но исковерканная. Хуже не придумаешь. И букв «чэ» две штуки. Одна «чее», а вторая «чшэ». «Час» (чшас) у них – значит «урок», а чурка (чюрка) – вообще «индейка». О! Вот это слово вам многое объяснит: чэ-вап-чши-чши. А на деле всего лишь колбаски, вроде кебаба. Ну, латиницей пишется не так страшно.
(Пишет.) cevapčiči.
Похоже даже на птичек, да? В «Иронии», кстати, только вороны, других птиц не упоминается. И там, где спрашивают у ясеня, тоже птиц нет. Перечитайте. Сплошь неживая (читай, немая) природа и единственный друг, который… Ладно, ладно, без спойлеров… Текст песни написал Киршон, для своей пьесы аж в 35-м году, там девушка не могла выбрать из двух летчиков. Обычно, мои ученики тут вздыхают, ну, все понятно. Сопли. Старье. А потом я им говорю, что Киршон – прототип Иуды у Булгакова. Булгаков про него написал: «У меня, игемон, есть предчувствие, что с ним случится несчастье, и мне его очень жаль». Пьесу эту про девушку двух летчиков Киршон поставил по заказу Сталина, который терпеть не мог его пьес, и после просмотра, когда вождя спрашивали: как вам? Всегда говорил: «Нэ помню» («Месяц скрылся в облаке, не ответил мне»). В 37-м году Киршона арестовали, в 38-м – расстреляли.
А вы не чувствуете, что фильм этот, «Ирония», закончился как-то уж очень хорошо? Как-то уж слишком даже? Вот так свалился чужой человек – и стал вдруг своим? Ладно, да, спойлеры, молчу. А чэ-вап-чши-чши кириллицей писать – не приведи бог. Впрочем, у нас в школе так педагоги не говорят, не говорили, чтобы не обидеть чувства атеистов. Школа была элитная, там нужно особый подход и лично, обязательно очно, уроки проводить. Мы даже карантин как-то обходили… Дети вежливые такие… Когда уезжала, открытку сделали бумажную («олдскульную»), все подписали от руки… Я помню там кто-то птичку пририсовал, а кто-то руку, ладонь, обвел. Левую. Потому
