Жизнь после ревизора - Андрей Эдуардович Кружнов
Вот моя власть! (Самозабвенно произнёс он, взмахнув руками и упёршись ногой в пол.) Могу продырявить любого на̀сквозь. Император самолично попросил отлить мне такую ногу в награду за усердие.
Старичок с усилием вытащил штопор из пола с кусками лопнувшего паркета, и обстучал его тростью.
Надеюсь, не станете оспаривать, что я имею над вами власть. В любом вашем жандарме я пропилю дыру насквозь – он даже пикнуть не успеет!
ГОРОДНИЧИЙ. Дык я… Я и не собирался ничего такого… А кто же я тогда?
ГОСПОДИН С ЖЕЛЕЗЯКОЙ. Как был городничий, так и остался. (Вполголоса, ему на ухо.) Никто ведь в городе не знает, что теперь ни законов, ни ревизоров нету.
ГОРОДНИЧИЙ. А Бог?
Городничий спросил как-то вдруг, неожиданно для самого себя и даже сморщил лоб от собственной дерзости.
ГОСПОДИН С ЖЕЛЕЗЯКОЙ. Как-то не вижу, что Бог наказывает вашего городского попа, который ворует из церковной кассы. (Его рот растянулся в змеиной волнистой улыбке, которая, казалось, перерезала половину его лица.) Оно и хорошо, что не наказывает. Иначе бы пришлось всех судить, а в суде все довольными не остаются: начнут Бога хулить, мол, не так засудил, не по справедливости. Смута начнётся, безверие, неповиновение… Бог должен быть молчаливым. На кой ему разбираться с людишками, пусть сами меж собой разберутся. Вот и будем делать грязную божескую работу вот этими натруженными человечьими руками. (Он вытянул вперёд свою руку с костяшками на длинных сухих пальцах и с хрустом сжал её в кулак.)
В голове Городничего начинают сгущаться тучи – это видно по большой и толстой морщине, которая перерезала весь его лоб.
ГОРОДНИЧИЙ. Выходит, вас никто не уполномочивал?
ГОСПОДИН С ЖЕЛЕЗЯКОЙ. Ах, вы об этом?.. (Начинает рыскать по карманам.) Документ – вот высшее доверие; свод законов – вот наша небесная истина; пощада начальства – вот божеская любовь…
Господин со штопором вместо ноги достаёт наконец-то из бокового кармана большой носовой платок из белой ткани и разворачивает его перед лицом Городничего: на платке нарисована или выбита большая печать с двуглавым императорским орлом. Внизу также неразборчивая подпись Императора.
Городничий подобострастно сгибается в пояснице, берёт край носового платка сначала обнюхивает его, а затем целует, как полковое знамя.
Пожалован августейшим Императором. (Аккуратно складывает платок и засовывает себе в карман.)
ГОРОДНИЧИЙ. В качестве кого присланы? (Он смотрит на Старичка снизу-вверх, стараясь не глядеть в глаза.)
ГОСПОДИН С ЖЕЛЕЗЯКОЙ. В качестве обер-распылителя. Пока. С божьей помощью, думаю, дослужиться до Тайного измельчителя!
ГОРОДНИЧИЙ. Выходит, не бабьи это сплетни?.. А что же распылять и измельчать изволите?
ГОСПОДИН С ЖЕЛЕЗЯКОЙ. Всё! Решительно всё! Завтра всех попрошу явиться ко мне. Сюда! (Он стукнул штопором в пол, отчего вверх полетели щепки.) Чисто вымытыми и в белых сорочках. Начнём с божьей помощью.
ГОРОДНИЧИЙ. А как же?.. (Городничий так и остался с открытым ртом, боясь спросить, что хотел.) Прямо в моём доме?..
ГОСПОДИН С ЖЕЛЕЗЯКОЙ. Ну, ничего страшного. У вас должно быть много домов. Ежели что, судью вытолкайте из его берлоги, мало ли слабее вас найдётся. Подите прочь, а то у меня уже ноги затекли от стояния…
Городничий раскланивается и ретируется спиной, стараясь не скрипеть полами, пока не открывает своим толстым задом входную дверь.
Старичок остаётся один, склонив голову набок, воткнув ногу-штопор в пол, а другую поджав вверх, словно цапля на болоте. Он, кажется, уснул или задумался.
Проявление IV
Пока Старичок спит, со стола вдруг вверх подлетают тарелки, блюда, вилки, еда. Они зависают вверху, а затем разлетаются в разные стороны, словно ими швыряет разбуянившееся привидение. Будто маленькие бомбы, разлетаются яблоки и груши, летят виноградины, словно пули в стены и в колонны – кто-то невидимый громит приготовленное к пиршеству помещение. Но ни один из этих «снарядов» не касается Старичка, он как заговорённый стоит нетронутым посреди поля сражения. Да ещё два блюда с головами остаются на месте посреди этого буйства с раскрытыми от ужаса глазами.
Внезапно всё зависает прямо в воздухе, замирает по чьей-то указке и раздаются слабые звуки музыки, то ли это звучит пианино с трубой вместе, то ли кто-то щёлкает пальцами и хлопает в ладоши, напевая что-то вдохновенное и патриотическое. Наконец слышится бодрая песня, звуки которой плывут, то затихая, то усиливаясь, будто из разных приёмников, неотрегулированных между собой: «А ну-ка, девушки, а ну, красавицы, пускай поёт… страна… пускай прославятся… героев наши имена…»
Большая и тяжёлая портьера, которая закрывала центральную стену, начинает колыхаться, пока не раздувается, будто парус под ветром, резко откидывается в сторону и оттуда появляется существо, словно из анатомического паноптикума: это огромная массивная нога, обезображенная грудой мышц, вся покрытая густыми рыжими волосами, сросшаяся с двумя огромными головами, на которых вьются золотистые кучерявые волосы похожие на проволоку. Прямо из этих голов торчат три руки с длинными пальцами, довольно сухие и корявые, как старинные гребни. Ступня у существа массивная и плоская, будто станина чугунного станка, под которой прячется множество колёсиков, которые могут сами двигаться и менять направление. Колёсики могут становиться маленькими шариками, а могут вдруг вырастать с колесо для пушечного лафета. Этот нечеловеческий урод подкатывает к Старичку, две головы его раскалываются пополам, образуя тёмно-фиолетовую пустоту внутри, похожую на зев морского чудища, откуда выползает такой же фиолетовый и толстый язык. Он пытается что-то сказать, и слышно, как изнутри гремят булыжники, будто крутятся внутри барабана. Сквозь этот скрежет слышны слова или звуки…
УРОД. Гра-ха-бох! Гра. Ха. Бох.
Затем язык удлиняется и спиралью обвивается вокруг Старичка, становясь всё шире и аккуратно пеленая его, как младенца. Когда тот полностью обёрнут языком, его поднимают вверх и утаскивают внутрь тёмно-фиолетовой пустоты, черепа смыкаются, и снова золотисто-рыжая кучерявость сверкает вверху. В паркете остаётся одиноко стоять нога-штопор, которая теперь уже ни для чего не нужна.
Видимо, Хлестаков не выдержал этих странных звуков и приоткрыл один глаз, чтобы глянуть от страха и любопытства – и тут же охнул.
Урод из адской кунсткамеры замер на секунду и покатился к краю стола, впился тремя корявыми руками в скатерть и потащил её к себе, вместе с двумя головами на подносах. Когда до Хлестакова оставалось всего каких-то полтора метра, Жирное пятно в середине скатерти, занимавшее почти половину её ширины, испустило из себя облако мелкой пыли, похожей на хлебные крошки. Урод скривился так, что его кожа началась лопаться, а из-под неё засочилась тёмно-зелёная кровь. Он со злостью и с нечеловеческой силой дёрнул скатерть на себя, но полотно проскользнуло между столом и блюдами, как
