Пётр Киле - Восхождение

Легасов с сарказмом:

- Да фокусы новейших шарлатанов. На синема похоже, как не чудо?

Эста с тревогой:

- Что если остров погрузился в море, как Атлантида?

Диана с улыбкой удивления:

- Остров ввысь вознесся. Но, унесясь в неведомые дали, что если там остались безвозвратно?

Легасов с хохотом:

- А если угодили прямо в ад? Оттуда в самом деле нет возврата.

Эста уверенно:

- Эрот в Аид, а Люцифер-то в Ад? Но тут проблем для них не существует.

Диана, впадая в грусть:

- Проблемы здесь - поймают, как смутьянов, засадят в Петропавловскую крепость.

Легасов радостно:

- Да, да, креста же с ангелом на шпиле не перейти им, сгинут в заточеньи.

Диана с укором:

- Как лучшие сыны России, да? Ты шутишь не со зла, но вряд ли кстати.

- Я вовсе не шучу; сужу по вере.

- Да, что с тобою? Бес вселился, что ли?

Небо проглядывает в разрывах дождевых облаков; занимается заря.

Эста потягивается:

- Мы будем спать иль нет?

Диана качает головой:

- Да мне пора. Еще я не собралась. Завтра еду.

Графиня справляется:

- Куда?

- Поближе к милому пределу.

Эста с готовностью:

- В Москву и в Савино и я б охотно уехала с тобой, Диана.

Диана со слабой улыбкой:

- Нет, придется разминуться нам, Психея… Хотя страшусь я за тебя, но Мойры неумолимы. Жизнь прошла, как сон прекрасный и ужасный, - что ж еще?

Да лучше не бывает, как ни взглянешь, а все конец один. В том есть ли смысл?

Прощаются. Диана и Легасов уезжают. Графиня уходит к себе. Эста в беспокойстве поднимается по мраморной лестнице, затем по круговой до башни с окнами вокруг, откуда видны окрестности и Петербург вдали, преображенные высотой обозрения, словно даль во времени, сиюминутная и вечная, то сияющая на солнце по весне, то погруженная в грозовые тучи непогоды или войн, то снова тишь да гладь, божья благодать лугов, лесов и рек.

Эста просматривает окрестность:

- Как в детстве все, предвечный мир вокруг, как явь и сон, со сменой декораций, мишурной моды, словно маскарад…

За оградой, где начинаются луга и перелески и просияло утреннее солнце, двигается кавалькада из пяти или семи всадников и всадниц в блестящих одеждах, как с картин Брюллова.

- Как это я все вижу? Или дух Психеи там витает? - Пошатывается, теряя сознание.

2

Диана открыла глаза и некоторое время видела совсем не то, что должна видеть, лежа в постели в московском доме мужа. Или она неприметно снова впала в дрему, в негу, столь удивительное уже для нее ощущение счастья и здоровья юности. Перед ее глазами, точно в сию минуту, распахнулись высокие белые двери, и вот она входит в большую гостиную с зеркалами в простенках между окнами, свет падает на клавиши рояля, на ее новое нарядное платье, в котором, может быть, впервые выглядит, как взрослая барышня.

Она в доме дядюшки в Москве, и эта гостиная, знакомая до мелочей, как макет декорации, - синоним ее детства, давней поры, словно забытой ею нарочно. Она останавливается у рояля с хорошим чувством. Ей приятно и весело при мысли, что она взрослая, что вот она, Диана Мурина, вступает в жизнь, и нет в ней страха и сомнений. Вообще как-то вдруг, не успела она повзрослеть, уже невеста! И сборы в деревню в ту весну не напоминали прежние, счастливейшее продолжение всех занятий и увеселений зимы. Ей ясно представлялось, что она уже никогда не возвратится сюда, и заранее грустно, хотя и повзрослеть хочется и выйти замуж.

В деревню в ту весну с переездом сильно запоздали и приехали в Савино, как никогда поздно, в конце июня. Уже выгорала на солнце сирень и готовился к цветенью жасмин. Весна промчалась для Дианы в тот миг, когда она хотела еще раз - на прощанье - оглянуться... Венчанье в деревенской церкви и свадебное путешествие, в котором Тимофея Ивановича принимали за ее отца, что их весьма забавляло и, как ни странно, сближало. Было во всем этом что-то стыдное, хотя узаконенное браком.

По возвращении в Москву поселились в старинном особняке, недавно купленном Легасовым. Он всю мебель, всю обстановку оставил, как было. В большой гостиной на первом этаже висели, занимая много места, портреты прежних хозяев, писанные крепостными художниками, и именно последнее обстоятельство отдалось странно в сердце Дианы, ведь «барство дикое» казалось чем-то уже далеким, но малейшее напоминание вдруг приближало то время, исторически совсем близкое.

Это была старинная помещичья усадьба, вошедшая в черту города, захиревшая и приобретенная нуворишем. Все в этом доме, начиная с фасада и сада, с просторным вестибюлем, с широкой мраморной лестницей, с росписью потолков и карнизов, имитирующими лепку, с особенно ценной мебелью из карельской березы в комнатах, в которых они поселились, - все говорило об ином укладе жизни давно ушедшей эпохи.

Вместе с тем все это было так ново для Дианы, что она осваивалась у себя - в спальне, в маленькой гостиной и в кабинете, носившем название музыкального салона, - с детской радостью и страхом, будто она уже не она, а Татьяна Ларина в замужестве, или Наташа Ростова.

Нет, нет, это она, Диана, уже сама в замужестве, когда только и успела? И как же ей жить теперь, когда у нее и муж, и такая роскошь вокруг, и они богаты? Татьяна Ларина, заняв одно из первых мест в высшем петербургском свете, все жила мечтами о деревенской тишине, то есть осталась проста и ясна душой. А Наташа Ростова - о, словно автор посмеялся над своею любимой героиней! Выйдя замуж, рожая детей, она сделалась «самкой», и это естественный, стало быть, лучший удел для женщины, по идее художника, которому нельзя не верить? Но как это все-таки обидно: самка! А еще прислуга зовет тебя барыней.

Видения полусна исчезли, да не совсем, потому что Диана различила белые, в инее, окна, освещенные солнцем. Она с живостью поднялась, собираясь на репетицию.

Одеваясь, она запела и рассмеялась в ответ на изумление горничной, заглянувшей в дверь. Затем она громко прочла стихотворение, с которым обыкновенно выступала на благотворительных концертах. Голос ее прерывался от волнения, и она чуть не расплакалась. Однако, услышав шаги мужа, Диана взяла себя в руки и выпрямилась. Вошел полнеющий мужчина, ухоженный, сияющий глазами и свежестью кожи лица и вообще всей фигуры, и поцеловал жену, тоже с веселым изумлением.

«Неужели я была так больна, - подумала Диана, взглядывая на себя в зеркале, - что уже то состояние бодрости и живости, свойственные мне, так необычно для них?»

- Я вижу, ты себя прекрасно чувствуешь. Очень, очень рад! - говорил с каким-то сожалением в голосе Тимофей Иванович. - И все-таки с театром, как хочешь, надо повременить.

- Повременить? А чего ждать? - горячо возразила Диана, отходя от него в сторону и быстро взглядывая на мужа с упреком. - Сегодня я здорова. А завтра... могу умереть! - неожиданно заключила она и испуганно посмотрела перед собой.

- Вот видишь! - поднимая руку, как показывают на ребенка, в чем-то провинившегося и несущего нелепицу, проговорил Тимофей Иванович.

- А что видишь? - возмутилась Диана совершенно по-детски.

- Здоровый человек не думает и не говорит о смерти.

Диана встряхнула головой, не желая принимать близко к сердцу всю жестокость его слов.

- Не о смерти я думаю, - сказала она, - а жить я хочу.

Тимофей Иванович остановился в дверях и обернулся. На ее глазах показались слезы. Ведь считалось, что болезнь захвачена в самом начале, леченье пошло на пользу. Что же настаивать на том, что она больна? Нет, он хочет, чтобы она оставила театр. Сказать прямо не может. На улице - Диана подошла к окну с морозными узорами - сияло солнце по ночному свежему снегу. Пора!

Светлый зимний день словно уже клонился к закату, деревья, дома в инее под синим, уже темно-синим небом розовели и золотились, и особая тишина живого, словно грядущего дня объяла город в его узких переулках с редкими прохожими. И вдруг, словно лед на реке тронулся и уходит, увлекая и тебя, всю жизнь вокруг, какое-то стремительное движение подхватило Диану и понесло в сторону, хотя ее коляска с виду мирно поворачивала на Тверскую.

- Студентов бьют! - прокричал злорадный грубый голос. - Так их! Сами напросились! Получай!

Все было, как во сне. Толпу молодых людей в тужурках и шинелях теснили городовые и казаки, добиваясь, бог весть чего. Свист нагаек прорезывал чистый морозный воздух. Били всех подряд. А тех, кто, несмотря ни на что, выражал протест, вытаскивали из общей массы с остервенением, чтобы разделаться потом - уже по закону.

- Постой! - вскричала Диана кучеру, но тут же раздался окрик офицера на лошади, который, верно, следил за порядком в стане или в тылу нападающих: «Про-ез-жай! Бе-ри пра-во!» На мгновение его глаза вскинулись на Диану, узнали, и офицер отдал ей честь, очевидно, машинально, потому что тут же отвернулся. Устыдился все-таки.