Хулия Наварро - Стреляй, я уже мертв
— Теодор Герцль — вовсе не оглашенный. Это весьма разумный человек, который наконец понял, что пора евреям иметь свой собственный дом. Дело Дрейфуса [5] произвело на него неизгладимое впечатление.
— Ах вот как? И он до сих пор не понял, что быть евреем — это всё равно что приговор? Может, он не знает, что происходит в России? Не слышал об убийствах евреев в нашей стране? Да, Дрейфуса обвинили в измене и приговорили только потому, что он еврей, и что, в этом есть что-то странное? Здесь такое происходит каждый день.
— Герцль — тоже еврей, и ему хорошо известно, что такое антисемитизм. По Европе прокатилась новая волна ненависти к евреям. Страшно подумать, чем это может закончиться. Если дело Дрейфуса стало возможным во Франции, то теперь может произойти что угодно.
— Что угодно? А что еще может произойти? Многие столетия евреев преследуют, нас метят, как скот, чтобы мы не смешивались с остальными, заставляют жить подальше от своих городов и поселков... Да, время от времени некоторым вроде нас дозволяют жить как людям, правда, до этого нам пришлось заплатить дань кровью, чтобы не забыли, кто мы такие на самом деле. Может, мне напомнить тебе, что произошло с мамой, братом, сестрой и бабушкой?
— Именно поэтому, сынок, именно поэтому пришло время найти свой собственный дом, а для меня нет другого, кроме того, откуда произошли наши предки. Нет места лучше, чем Палестина. Много столетий евреи повторяют: «В следующем году мы будем в Иерусалиме». Что ж, пришла пора туда вернуться.
— Вернуться? Ты что, решил отправиться в Палестину? Папа, я тебя умоляю! Что ты там будешь делать? На что ты там будешь жить? Ты же не говоришь ни по-турецки, ни по-арабски.
— Мы должны были отправиться туда еще в те дни, когда убили твою мать. Многие из наших так и поступили...
— Да, я в курсе, слышал разговоры о группе под названием «Ховевей Сион», приверженцы Сиона, и еще об одной, Билу [6].
— Билу были смелыми и уехали в решимости работать на земле, они стали фермерами. Это оказалось непросто, но они были там не одни, в Палестине всегда жили евреи — в Иерусалиме, в Хевроне и других городах...
— А мы остались здесь и добились немалого, а можем добиться...
— И чего же мы можем добиться? — спросил Исаак у сына.
— Мы русские, это наша страна, хоть и жить в ней так тяжко. Мы должны бороться за то, чтобы здесь был наш дом, а не где-то еще. Мы изменим Россию. С самого детства я слышал, как вы с дедушкой говорите о мире без сословий, где все будут равны, где не имеет значения, кто где родился и во что верит. Вы всегда считали, что только за равенство стоит бороться, чтобы ни один человек не был выше другого.
— Маркс был прав, но ведь это Россия. Знаешь, что произойдет, если кто-нибудь услышит такие речи? Тебя арестуют, объявят революционером и убьют.
— В России многие люди думают так же — как я и ты. Многие хотят изменить эту страну, потому что она наша, мы ее любим. Если ты задумал уехать в Палестину... прости, но я не поеду с тобой.
— Там мы сможем быть евреями и не стыдиться этого, ни перед кем не каяться. Турки терпимы к евреям.
— В том будущем, которое мы собираемся построить, не будет ни евреев, ни христиан, а будут лишь свободные люди.
— Ты — еврей и навсегда им останешься. От такого не отречешься.
— Знаешь что, папа? Мне кажется, ты просто не понимаешь, что я — прежде всего человек и ненавижу все те штучки, которые придуманы, чтобы разделять нас, людей.
— И всё же я надеюсь на твое благоразумие. Идеи Маркса запрещены.
— В России позапрещали всё, что только можно; но ты не волнуйся, я буду благоразумен.
— Самуэль...
— Не говори ничего, папа, молчи, оставим эту тему. И не задавай мне вопросов, ответы на которые принесут тебе боль.
Зима 1897 года выдалась на редкость холодной. От Соколова Самуэль узнал, что еще одна группа евреев основала Бунд — всеобщий еврейский рабочий союз Литвы, Польши и России, который, как и все остальные, имел целью создать массовую рабочую партию, чтобы бороться за перемены в положении евреев без необходимости ассимилироваться.
— Речь идет о том, чтобы каждый оставался самим собой, но не забывая о том, что у нас общего — что все мы люди, имеющие права, и мы должны работать вместе с другими социалистами, чтобы добиться перемен в России, — объяснил Соклов своим сторонникам.
Вместе с Ёзей и Константином Самуэль окончил учебу и готовился начать работать.
Все трое получили отличные оценки. Константин занял предназначенное ему место в императорской канцелярии, чтобы со временем стать дипломатом, как его отец. Ёзя собирался посвятить себя ботанике, а Самуэль, благодаря протекции графини Екатерины, получил место помощника у Олега Богданова, известного химика и фармацевта.
Однажды вечером Андрей попросил Самуэля прийти на завтрашнее собрание, на котором должны были присутствовать Соколов и профессор Волков.
— Ты только представь себе эту парочку! — говорил он Самуэлю. — Наш Соколов — больше практик, а Волков — больше теоретик, но оба они стремятся к одной цели: покончить раз и навсегда с этим репрессивным режимом.
— Весьма сожалею, но завтра я не смогу там быть: я должен сопровождать Богданова в больницу. Они собираются опробовать новый антисептик, над которым уже давно работают. Сейчас они собираются опробовать его на правительственном чиновнике, которому предстоит сложная операция на желудке.
— Пойдем, Самуэль! — настаивал Андрей. — Это очень важная встреча, она продлится до поздней ночи. Ты вполне можешь ненадолго улизнуть из больницы, хотя бы на полчасика. От тебя ведь всё равно не зависит, выживет этот чиновник или помрет. Так что не бери в голову!
— Я должен был в больнице, профессор Богданов велел мне его сопровождать. Я не могу ни отказаться, ни оставить его одного в такой важный момент.
Глаза Андрея сверкнули гневом, но он не показал виду, что сердится.
— Да, жизнь человека, безусловно, важна; но вы спасаете одну жизнь, а мы — многие тысячи и миллионы жизней, избавляя их от позорного прозябания под царской пятой. Именно в этом состоит наша цель, наша миссия. Мы в ответе за наше дело, мы отвечаем за него перед миллионами людей и мы не можем их подвести. Что там одна жизнь — против миллионов других жизней!
— Что ты такое говоришь? — воскликнул изумленный Самуэль.
— Да ладно. не трусь! Жизнь этого чиновника, конечно, важна, как и миллионов несчастных, которые нынешней зимой, как и в прежние зимы, погибнут от холода и голода. Или их жизни тебе кажутся менее важными? Наверняка эта жидкость, которую собирается опробовать Богданов, будет иметь успех, тебе не на что жаловаться.
— Я не понимаю тебя, Андрей. Ты же знаешь, сколько я учился, и как мне повезло, что удалось сразу найти такую работу. Я никак не могу пренебречь своими обязанностями.
Однако Андрей не отставал.
— Увидимся в доме Федора Волкова. Тебе известно, что он уже немолод и неважно себя чувствует, поэтому Дмитрий Соколов не возражает, чтобы мы провели собрание на его территории. Главное, что вы, евреи, готовы взять на себя ответственность за дело революции.
— А я-то считал, что наша группа — это не просто кучка евреев, ты ведь и сам — пример того, что мы хотим того же самого, что и другие социалисты. Я прошу меня извинить, ты сможешь рассказать мне о принятых решениях позже.
— У тебя есть обязательства, Самуэль; ты не можешь бросить нас в беде.
— Я не собираюсь бросать никого в беде; я лишь делаю то что должен, а завтра я должен сопровождать Олега Богданова.
В тот день они впервые поссорились. Прежде Самуэль никогда не вступал в споры с Андреем, поскольку знал его с детства. До этой минуты мнение ботаника значило для Самуэля даже больше, чем мнение его родного отца. Дело в том, что Самуэля весьма уязвляло, когда его считали ребенком; Андрей же относился к нему, как к равному.
В доме Волкова было холодно, несмотря на исходящий от потрескивающих в камине дров жар, так что все протянули руки к огню.
Собравшиеся с жаром отстаивали необходимость революции. Десять мужчин и три женщины горячо обсуждали судьбу России.
И Соколов, и Волков неоднократно справлялись о Самуэле, поскольку Андрей много раз повторял, что тот придет.
— Главное, чтобы он был здесь, когда придет время действовать.
Но они так и не пришли к согласию относительно того. в чем будут заключаться эти действия. Некоторые последователи профессора Волкова склонялись к поддержке других ячеек, выступающих за насильственные методы, но Соколов возражал против этого.
— Не стоит вступать на кровавый путь, это ошибка, народ нас не простит, наоборот, станет бояться. Нет, это не выход.
Профессор Волков, похоже, заколебался, заявив, что, возможно, пришло время для чего-то большего.
Они решили собраться в последний вечер года. Каждая ячейка представит свой план действий, его обсудят и решат, как поступить, хотя библиотекарь Соколов четко объявил, что ни под каким предлогом не станет принимать участие в насилии.
