Лион Фейхтвангер - Тысяча девятьсот восемнадцатый год
Георг (продолжает смотреть на нее). Все это прошло через вас, и теперь вы опять стали самой собой.
Анна-Мари. Как поживает Беттина?
Георг (мрачнеет). Рубец останется. Пятна останутся. Лицо останется обезображенным. Никакой надежды. (Молчание.)
Анна-Мари. Вы много пережили?
Георг. Не мало. Балы в казино, а в пяти километрах смерть и мерзость. Города с измученными, ожесточенными жителями. Плен. Лазарет. Но я не хотел бы упустить ничего из всего этого.
Анна-Мари. Вы как будто похудели. Но в сущности не изменились.
Георг. Того, кто способен глубоко чувствовать, книга может потрясти так же, как ужасы боя. Война сейчас так далека от меня, что иное театральное представление кажется мне более реальным.
Анна-Мари. Вы не трус, Георг. Это вы показали во время стачки. На фронте вас, вероятно, многое увлекало, нравилось вам.
Георг. На фронте нечем вдохновляться. На второй, третий день ужас превращается в скуку. Трупный запах, вонь отхожего места — все это становится чем-то привычным. Слушаешь гул рвущихся снарядов, треск пулеметов, как тиканье стенных часов. Смотришь на обугленные дома, на умирающих или умерших людей так же равнодушно, как на рисунок своих обоев. В конце концов война — не большая бессмыслица, чем все остальное.
Анна-Мари (смотрит на него). Я легко допускаю: ваш надменный и скучающий вид не оставляет вас даже тогда, когда кругом смерть. Да, теперь вам есть что порассказать Беттине.
Георг. Я ничего не рассказываю Беттине. У меня не хватает духу подолгу бывать с ней. Я не знаю, как сделать, чтобы она не заметила моего сострадания. Вам я охотно буду рассказывать, Анна-Мари. Что вы делаете сейчас, когда Томас в казарме?
Анна-Мари. Просто живу.
Георг. Я теперь провожу много времени на фабрике.
Анна-Мари. Прежде вы ненавидели свою контору. И любили свой дом.
Георг. Теперь я ежедневно хожу в контору. Я бываю там от одиннадцати до часу. (Встает.) Не зайдете ли вы ко мне, Анна-Мари?
Анна-Мари. Хорошо, я приду. Как-нибудь.
Георг уходит.
Анна-Мари. Неужели я дурной человек? Неужели все мы дурные люди? Раскаюсь я потом? (В порыве возмущения.) Почему он так суров со мной, почему в нем столько презрения ко мне, словно я отверженная? Пусть бы он дал мне утопиться тогда. Когда он смотрит на меня, точно на какой-то отброс, и молчит — я чувствую, что вся моя любовь уходит. Я — нечто такое, за что он должен бороться, сказал он однажды. Но я — не «нечто». Я не объект для опыта.
Томас, ведь я люблю тебя. Почему ты всегда задаешь мне твои проклятые задачи, такие трудные, что на меня нападает страх, словно в школе, когда я не знала урока? (Взвешивая.) Томас? Георг?
Господин Шульц (входит). А, фрейлейн Анна-Мари! Любуетесь красивым видом? Давненько мы не виделись с вами. Знаменательные у нас были встречи: Красная вилла, отель «У пляжа». Я по-прежнему ваш искренний поклонник. Моему ожиревшему сердцу приходится серьезно остерегаться вас. А как поживает уважаемый маэстро? На некоторое время — не у дел? Должен довольствоваться идиллиями, элегиями, размышлениями? Или он пламенно воспевает кайзера и отечество?
Анна-Мари. Томас в армии.
Господин Шульц (раскрывает от удивления рот). А? Гром среди ясного неба. Как же так? Кто же так поступает?
Анна-Мари. Его нельзя было переубедить.
Господин Шульц. Почему же вы не пришли ко мне, малютка? Мы ведь с вами старые знакомые. Мы бы просто за его спиной устроили ему освобождение. Люблю его, вашего Томаса. Пробуждает возвышенные воспоминания: Вильгельм Телль, Толстой, Армия Спасения. Обераммергау. Это дело надо обмозговать, фрейлейн Анна-Мари. Хотите, займемся вместе? За бутылочкой шампанского? (Подмигивая.) Помните, какие превосходные марки вин у меня там, наверху? Итак, если есть время и охота, приходите к людоеду, словно молящая о помощи принцесса. (Придвинувшись ближе, интимно.) Хотя я и лью пушки, но, право же, я не такой страшный. Разве каннибализм не бледнеет, когда открывается столько возможностей для сравнения? Так, стало быть, пусть мой проект обежит прелестные извилины вашего мозга. До свидания. Et on revient toujours…[1] (Уходит.)
Анна-Мари. Я дала ему договорить до конца. Его жадные глазки так и шарили по мне. И я его не задушила. Что же я такое? Кто я? Неужели моя неблагодарность заглушила во мне голос сердца? «Делай все, что хочешь, сказал он однажды, — но не предавай самое себя». Трудно быть неблагодарной. Трудно взвешивать. Трудно выбирать. (Взвешивая.) Томас? Георг? (Решительно, с сияющим лицом.) Георг.
3
Здание школы, превращенное в казарму. Комната.
На полу тесно положены соломенные тюфяки. Вечер.
Солдаты, смертельно усталые, валяются в изнеможении на тюфяках.
Некоторые чистят форму. Двое играют в карты.
Томас лежит, закрыв глаза.
Первый. Я спрашиваю: почему? Я спрашиваю: ради чего? И небо не обрушится. И бог не накажет виновных.
Второй. Ну, этого от него не дождешься: бог убрался в Швейцарию.
Первый. Но ведь какой-нибудь смысл должен в этом быть.
Третий. В кино я видел картину «Оборотень». Знаешь ты, что такое оборотень?
Четвертый. Это — который кровь сосет? Вот вы, Вендт, ведь вы образованный: скажите, бывают на самом деле оборотни?
Томас (лежит неподвижно на своем тюфяке). Чепуха.
Третий. Нет, не чепуха. В афише приводится мнение авторитетов.
Томас (про себя). Они верят в оборотня, которого показывают в кино.
Третий. До чего жутко было. Одно удовольствие. Возле меня сидела одна кухарка, так она прямо потела от страха. Но я ее так ущипнул, что у нее сразу страх пропал.
Четвертый. Кто это воздух испортил? Сил нет!
Третий. Ничего удивительного при нашей жратве.
Второй. К вони надо привыкать. В братской могиле еще не так воняет. Эй, ты, балагур, спой нам куплеты о свинье и младенце.
Четвертый. Я зверски устал. Все кости болят.
Второй. Ты разве костями поешь? Или спой нам «Мумия и сыр».
Третий. В казарме саперов теперь в ходу такая песенка:
Бог, родина… все ерунда!Закон войны таков:Стоим горой за богачей,Стреляем в бедняков.
Многие (шумно). Замечательно. Очень хорошо.
Стук в дверь.
Первый. Пришла дама, которая к Вендту ходит.
Томас. Можно ей войти?
Голоса. Да. Конечно. Да, разумеется.
Анна-Мари (входит; робко). Здравствуйте! (Подходит к Томасу.) Добрый день, Томас.
Томас. Зачем ты пришла?
Анна-Мари. Поговори со мной, Томас. Нехорошо будет, если ты со мной не поговоришь.
Томас. О чем мне с тобой говорить? Если ты не видишь сама, то слова не сделают тебя зрячей.
Первый. Вы слушали, как трепался майор, когда отправляли на позиции третий эшелон?
Третий. С души воротит от их красивых речей. Пусть сами подставляют под пули голову, если это такое удовольствие издохнуть за отечество. Велика радость — вместо правой ноги принести домой Железный крест?
Анна-Мари. Ты не чувствуешь, как мне страшно, Томас? Неужели ты вытащил меня из воды для того, чтобы я теперь задохнулась?
Второй. Выгружали первый эшелон, и вдруг — комбинированная воздушная атака. Троих убило, семерых ранило — еще до того, как они попали на фронт.
Первый. Я наверняка буду убит. Трижды мне снилось, будто я еду в каком-то открытом вагоне, лежу и не могу сдвинуться с места, а с обеих сторон на меня сыплется угольная пыль, все сильнее, сильнее. А я никак не могу пошевельнуться.
Анна-Мари. Георг Гейнзиус возвратился с фронта. Он бы тебя без всякого труда освободил.
Томас. Все та же песня.
Анна-Мари. Я предприняла кое-какие шаги. Тебя отпустят. Надо лишь захотеть.
Томас. Я не хочу.
Анна-Мари. Я кое-что привезла тебе. Шоколад.
Томас. Благодарю. У других тоже нет шоколаду.
Анна-Мари. Ты можешь дать и другим. Эхо Беттина посылает.
Томас (берет). Беттина? Так.
Анна-Мари. Ты не проводишь меня немного? Здесь не поговоришь.
Томас (устало встает). Ты меня мучаешь.
Второй. Это жена его или любовница?
Четвертый. Не знаю. Но, по-видимому, она ему гекупак.
Третий. Не гекупак, а гекуба. Это греческое слово. Означает: «на черта она мне сдалась».
Четвертый. Спасибо, господин почтовый ящик.
