Анхелес Мастретта - Возроди во мне жизнь
Она так разозлилась, что чуть не сожгла все оставшиеся банкноты, но ее отец предсказал, что конвенционисты вернутся к власти, и банкноты снова окажутся в ходу.
Эулалия стала бледной и печальной. Андрес утверждал, что это из-за беременности, но дон Рефухио напомнил, что во время предыдущей беременности она такой не была.
— Говорят, что каждая беременность протекает по-своему, — заявила Эулалия в разгар спора.
Пять дней спустя в город вернулись конвенционисты. Узнав об этом, Эулалия с теми же банкнотами отправилась в ту лавку, в которой ей отказались продать сало.
На сей раз она преспокойно купила два килограмма риса, килограмм муки, два килограмма кукурузы, килограмм сахара, килограмм кофе и еще коробку сигар.
Когда же к власти вновь пришли сторонники конституции, и дон Рефухио предсказал, что теперь они задержатся надолго, Эулалия с гордостью оглядывала свою кладовую, заполненную припасами.
Карранса пробыл в городе уже месяц, и его правительство признали даже в Соединенных Штатах, когда Эулалия родила мальчика с ясными, как у Андреса, глазами и такой же сияющей улыбкой, как у нее. Дон Рефухио пребывал на седьмом небе от счастья, и все никак не мог решить, какую судьбу предсказать новорожденному Октавио, поскольку даже представить не мог, какая стезя может быть достойна столь прекрасного ребенка.
Вирхинии к этому времени уже исполнился год, и в то утро, когда родился Октавио, она сделала свои первые шаги. Мать и дед были слишком заняты новорожденным, чтобы обращать внимания на Вирхинию, а отец думал лишь о том, как бы выбраться из ненавистной нищеты.
Теперь он в одиночку доил коров и развозил молоко, а в городе наконец-то настал порядок и даже чистота.
Однажды хозяин фермы попросил его съездить в новую организацию под названием «Департамент регулирования цен», чтобы узнать про цены на молоко, нельзя же продавать его так дешево.
Там, в окошке справочного отдела, Андрес увидел Родольфо, друга детства из Сакатлана. В первую минуту ему показалось, что он увидел призрак. Родольфо стал сержантом и прибыл в Мехико с Восточной Армией, хотя не участвовал ни в одном сражении.
Он работал сборщиком налогов, и звание ему было необходимо, чтобы вызвать к себе уважение. Он был старше Андреса на два года, а не виделись они больше четырех лет. Андрес всегда считал приятеля тупицей, но сейчас, увидев его, хорошо одетого и столь же упитанного, как в те дни, когда их откармливали матери, решил, что ошибался насчет Родольфо. Они поприветствовали друг друга, словно расстались только вчера, и вместе отправились ужинать.
В свою хижину в Мискоаке Андрес вернулся далеко за полночь. Когда жена накинулась на него с упреками и расспросами, где он пропадал, он рассказал, что встретил старого друга, которому повезло дослужиться до сержанта, и заверил, что скоро и у него будет высокооплачиваемая работа.
Дон Рефухио пощипал себя за усы и сказал дочери:
— Вот видишь, я был прав. Этот человек далеко пойдет. Он всегда найдет общий язык с этими молодчиками с севера, хотя меня от этого тошнит.
— Он будет крестным отцом нашего Октавио, — заявил Андрес.
Лицо Эулалии озарилось неизменной улыбкой, и она без сил упала на кровать рядом со своим сыном.
— Она устала, — сказал дон Рефухио, указывая на спящую дочь. — Сдается мне, она скоро умрет.
К сожалению, дон Рефухио, как всегда, оказался прав. Спустя несколько месяцев в Мискоак пришла эпидемия тифа и унесла Эулалию.
Через восемь дней после начала болезни ее смех умолк; она почти не говорила, тело ее горело, распространяя зловоние. Андрес и дон Рефухио молча наблюдали за ее агонией. Они ничем не могли ей помочь — только сменить мокрую тряпку на лбу. От тифа еще никто не поправлялся, Эулалия прекрасно это знала и не хотела омрачать последние дни. Она лишь благодарно смотрела на отца с Андресом и время от времени улыбалась.
— Желаю тебе удачи, — сказала она Андресу в последний день, прежде чем окончательно угасла в молчании и жару.
Глава 5
Много лет я свято верила в эту трогательную драматическую историю. Я глубоко чтила память Эулалии, старалась улыбаться так же, как она, и долго ей завидовала, что мне не довелось испытать столь же беззаветной любви, которая связывала ее с генералом. Так продолжалось до тех пор, пока Андрес не выдвинул свою кандидатуру на пост губернатор Пуэблы. В тот же день его противники принесли к нам в дом некий документ, в котором Андреса обвиняли в том, что он служил под командованием Викториано Уэрты, когда тот отказался признать правительство Мадеро.
— Так значит, про молочную ферму всё вранье? — спросила я, едва он появился на пороге.
— Если ты веришь моим врагам больше, чем мне, то нам больше не о чем говорить, — ответил он.
С этой злополучной бумагой в руках я провела несколько часов в саду, без конца размышляя о том, что внезапно узнала, пока вдруг не увидела его прямо передо мной, с коленями на уровне моего лица. Он посмотрел на меня сверху вниз и сказал:
— В чем дело? Не хочешь стать губернаторшей?
Я взглянула на него, и мы оба рассмеялись. Я сказала, что, конечно, хочу, и тут же выбросила из головы, как мне он лгал, пытаясь приукрасить свое неблаговидное прошлое. Конечно, мне хотелось стать губернаторшей. Я и так уже провела почти пять лет, разрываясь между кухней, младенцами и пеленками, и готова была выть от скуки.
Вслед за Веранией родился Серхио. Когда он впервые закричал, я почувствовала, как освободилась от камня в животе, и решила, что это в последний раз. Я вновь стала сумасшедшей матерью, Андрес же почти не интересовался детьми. Он по-прежнему был начальником тыла округа, ненавидел губернатора и водил дружбу с Хайсом. Уже одного этого было вполне достаточно, чтобы у него не оставалось времени ни на что другое, так при этом он еще повадился регулярно ездить в Мехико, где навещал своего приятеля Родольфо, ставшего заместителем министра. Однажды, к величайшей радости обоих, его начальник, генерал Агирре, выдвинул свою кандидатуру на пост президента.
Андрес отправился вместе с ним в тур по стране. Поездка была такой далекой и такой долгой, что мы с Октавио даже не смогли вовремя его известить о том, что однажды вечером Вирхиния отправилась в магазин за нитками и не вернулась. Мы тут же обратились в полицию, искали ее много дней, но так и не узнали, что с ней сталось. Когда Андрес вернулся домой и узнал о исчезновении дочери, он принял это, как неизбежность смерти.
Еще до того, как он стал губернатором, я узнала, что у него имеются и другие дочери. В то время он решил стать хорошим отцом и представил мне еще четырех дочерей: Марту, пятнадцати лет, Марселу — тринадцати, и, наконец, Лилию и Адриану — этим было по двенадцать.
Адриана и Лилия — сестры-близнецы — были дочерьми послушницы из монастыря капуцинок в Тлалпане, который Андрес со своим полком закрыл во время религиозных преследований. Лилия очаровала меня с первого взгляда. У нее были каштановые волосы и огромные любопытные глаза. При нашем знакомстве она сразу спросила: правда ли, что я — жена ее отца? Я ответила, что да, правда, и тогда она назвала меня мамой. Адриана же, напротив, оказалась очень замкнутой девочкой, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы найти с ней общий язык.
К тому времени Верании исполнилось четыре года, а Серхио — мы называли его Чеко — три. Таким образом, когда мы переехали в дом на холме Лорето, у нас было семеро детей, включая Октавио. Дом стоял хоть и на холме, но не на главной улице, и к нему приходилось добираться, петляя узкими переулками. Дом внезапно появлялся из-за длинного забора, вдоль которого приходилось долго идти. За забором простирался обширный сад, в глубине которого прятался трехэтажный дом. В доме имелся внутренний дворик-патио, а также четырнадцать спален и несколько залов для приемов. Не хочу даже вспоминать, как я набегалась, прежде чем обставила его мебелью.
Я как раз развешивала по стенам последние картины, когда вдруг раздался стук в дверь. За ней стояли двести рабочих из профсоюза, пришедшие засвидетельствовать свое почтение. Когда-то все они были крестьянами из Мариачиса, а теперь Хайс вместе с группой испанцев, производителей тканей, взял их на работу. Мне пришлось в спешке организовывать праздник. Я должна была нанять официантов и лакеев, которых помощники Андреса тут же проводили на кухню. Уже к завтраку все было готово для банкета. По всему саду расставили столы, и за какие-то две недели из скромной матери двух малышей я превратилась в хозяйку большого дома с четырьмя десятками слуг, устраивающую ежедневные званые обеды то на пятьдесят, то на триста персон.
Детей пришлось поручить заботам нянь, и я теперь их видела лишь мельком, во время кратких перерывов между приемами. К счастью, к нам переехала моя сестра Барбара, которая очень скоро превратилась в моего личного секретаря.
