Артур Миллер - Осколки
ХЬЮМАН: Всю последнюю неделю они уничтожали еврейские магазины в Берлине.
ГЕЛЬБУРГ: Да-да, об этом я вчера читал.
ХЬЮМАН: Да, вызывает большое опасение. А пожилых мужчин заставляют чистить тротуары зубной щеткой на Курфюрстендам. А это вроде Пятой авеню у нас. И всё боевики в униформе.
ГЕЛЬБУРГ: Мою жену это очень беспокоит.
ХЬЮМАН: Знаю, поэтому и говорю об этом. (Помедлив.) А вас?
ГЕЛЬБУРГ: Ну, конечно, это просто ужасно. А почему вы спрашиваете?
ХЬЮМАН: (улыбнувшись). Не знаю. У меня такое чувство: может она боится, что будет действовать вам на нервы, если заговорит о таких вещах.
ГЕЛЬБУРГ: Почему это? Она что, сказала, что действует мне на нервы?
ХЬЮМАН: Не буквально, а…
ГЕЛЬБУРГ: Не могу себе представить, что она…
ХЬЮМАН: Минуточку, я не утверждаю, что она сказала…
ГЕЛЬБУРГ: Да не действует она мне на нервы, но что я могу изменить? Кстати, она не хочет признавать, что на это можно посмотреть и с другой стороны.
ХЬЮМАН: С какой другой?
ГЕЛЬБУРГ: Это, конечно, не извиняет то, что там происходит, но немецкие евреи иногда тоже, знаете… (Указательным пальцем он задирает нос). Они, конечно, не столь нахальны как польские или русские, но мой приятель в текстильной индустрии… короче, немецких евреев не устраивает просто какое-то хорошее место, это должна быть руководящая должность, не то это оскорбление, и при этом они даже английского не знают.
ХЬЮМАН: Да, но я думаю, многие из них занимали там руководящие посты.
ГЕЛЬБУРГ: Конечно, но изначально они все-таки беженцы, не так ли? И при нашей безработице следовало бы предположить, что они будут несколько более благодарными. Согласно последней статистике — двенадцать миллионов безработных, вероятно, даже больше, но Рузвельт не может это признать после тех невероятных сумм, которые он вбухал в рабочую занятость и в другие мероприятия повышения благосостояния — но, боже сохрани, она не действует мне на нервы.
ХЬЮМАН: Я всего лишь хотел упомянуть об этом. Просто у меня сложилось впечатление…
ГЕЛЬБУРГ: В одном вы можете мне поверить: с волками по-волчьи я не вою. У меня на все свой взгляд, и мне не надо смотреть на вещи глазами других.
ХЬЮМАН: Это ясно. Вы необычный человек. (Ухмыляется.) При этом выглядите республиканцем.
ГЕЛЬБУРГ: Ну и что? Тора требует, чтобы еврей был демократом? Я не стал тем, что я есть на самом деле, потому что всегда был со всеми одного мнения.
ХЬЮМАН: Как это здорово, вы независимы (Он кивает, берет сигару.) Знаете, для меня загадка, как эти немцы, с которыми я познакомился в Хайдельберге… Я там делал свою докторскую…
ГЕЛЬБУРГ: Вы с ними хорошо ладили.
ХЬЮМАН: Это были наиприятнейшие люди из всех, кого я знал.
ГЕЛЬБУРГ: Вот видите.
ХЬЮМАН: У нас было великолепное студенческое хоровое общество, фантастические голоса: субботними вечерами мы пили пиво, потом гуляли по улицам и пели. Люди аплодировали нам из окон.
ГЕЛЬБУРГ: Ах!
ХЬЮМАН: Я просто не могу себе представить, что эти же люди вторглись в Австрию, а теперь по плану Чехословакия, потом Польша. Думаю, там, в Германии, к власти пришли какие-то фанаты, и иногда они доходят до жестокости.
ГЕЛЬБУРГ: Не поймите меня превратно, я с пониманием отношусь к этим беженцам.
ХЬЮМАН: (обрывает его). Вчера я довольно долго разговаривал с Сильвией. Предполагаю, она рассказала вам об этом?
ГЕЛЬБУРГ: (настороженно). Э-э-э… Нет. Она ничего не говорила. И о чем же?
ХЬЮМАН: (озадачен тем, что Сильвия ничего не сказала)… Ну, о ее состоянии… и совсем чуть-чуть о вашей связи.
ГЕЛЬБУРГ: О моей связи?
ХЬЮМАН: … Но совсем немного…
ГЕЛЬБУРГ: И что же она сказала?
ХЬЮМАН: Ну, что вы… очень хорошо понимаете друг друга.
ГЕЛЬБУРГ: О!
ХЬЮМАН: (воодушевлен, заметив легкое напряжение Гельбурга). Я заметил, что она наредкость хорошо информированная женщина. Особенно для наших мест.
ГЕЛЬБУРГ: (гордо кивает в знак согласия, рад, что может сказать о ней что-то положительное). Ну, вообще-то, поэтому мы и вместе. Я всегда говорю — и не преувеличивая — если бы Сильвия была мужчиной, она могла бы стать директором федерального банка. С ней можно говорить, как с мужчиной.
ХЬЮМАН: И еще как.
ГЕЛЬБУРГ: (его изощренная усмешка). Не то чтобы мы все время только и разговариваем, но стоит Сильвии отвернуться, она углубляется либо в книгу, либо в газету. Кому из здешних женщин известно имя депутата в Конгрессе от их округа? Да и мужчины недалеко от них ушли. (Пауза.) Так как там обстоит дело?
ХЬЮМАН: Доктор Шерман подтвердил мой диагноз. Прошу вас сейчас очень внимательно меня выслушать, хорошо?
ГЕЛЬБУРГ: (испуганно). Ну, конечно, поэтому то я и здесь…
ХЬЮМАН: Мы не нашли никаких органических причин ее неспособности передвигаться.
ГЕЛЬБУРГ: Никаких органических причин…
ХЬЮМАН: Мы почти убеждены, что речь идет о психических изменениях.
ГЕЛЬБУРГ: Но она парализована, у нее утрачена чувствительность в ногах.
ХЬЮМАН: Да, мы называет это истерическим параличом. Истерический не означает, что она бьется и вопит.
ГЕЛЬБУРГ: Да, знаю, это значит, что… э-э… (Замолкает.)
ХЬЮМАН: (на мгновение рассердившись). Я вам объясню, что это значит. Это происходит от греческого слова, обозначающего матку, поскольку истерия считается симптомом страха у женщин. Это, конечно, не так, но таково происхождение названия. Получается, что люди, которых преследует страх, или на которых довлеет шок, воображают себе, что они оглохнут или ослепнут… и затем на самом деле не могут слышать или видеть. Во время войны это иногда называли бомбовой контузией.
ГЕЛЬБУРГ: Но… Вы же не думаете, что она… сошла с ума.
ХЬЮМАН: Филипп, мы должны сейчас говорить… Если действительно надо помочь вам, я вынужден буду задать несколько очень личных вопросов. Может, они окажутся для вас слишком интимными. Но я знаю слишком мало о семье Сильвии, а мне надо знать больше.
ГЕЛЬБУРГ: Она говорила, вы лечили еще ее отца…
ХЬЮМАН: Не так уж долго: несколько посещений незадолго до его смерти. Очень приятная семья. Это ужасно, что с ней произошло. Понимаете, что я имею в виду?
ГЕЛЬБУРГ: Вы можете сказать мне все открыто: она что, сумасшедшая?
ХЬЮМАН: А вы, Филипп? Или я? Кто из нас не безумен в той или иной степени? Разница заключается лишь в том, что наше безумие позволяет нам еще ходить и исполнять повседневные обязанности. Но кто знает? Может, такие как мы, — самые безумные из всех?
ГЕЛЬБУРГ: (ухмыляется). Почему это?
ХЬЮМАН: Потому что мы не знаем, что мы не в себе, а другие знают.
ГЕЛЬБУРГ: Ничего не могу сказать по этому поводу.
ХЬЮМАН: Ну, не важно.
ГЕЛЬБУРГ: Во всяком случае не думаю, что я не в себе.
ХЬЮМАН: Этого я и не говорил.
ГЕЛЬБУРГ: (усмехнувшись). Что же вы имели в виду?
ХЬЮМАН: Не просто с вами говорить, не так ли?
ГЕЛЬБУРГ: Отчего же? Если я чего-то не понимаю, то надо спросить.
ХЬЮМАН: Да, конечно.
ГЕЛЬБУРГ: Ну, такой уж я — я не получаю денег за то, чтобы со мной было легко говорить.
ХЬЮМАН: Вы занимаетесь недвижимостью?
ГЕЛЬБУРГ: Руковожу ипотечным отделом в «Бруклин Гаранти».
ХЬЮМАН: Да, точно, она мне рассказывала.
ГЕЛЬБУРГ: Мы крупнейшие кредиторы восточнее Миссисипи.
ХЬЮМАН: Правда? (Старается не сдаваться.) Сейчас я объясню, что собираюсь делать: я намерен по возможности оградить вашу жену ото всей этой психиатрической белиберды. В принципе, я ничего не имею против них, но думаю, иногда дело идет быстрее с некоей долей здорового человеческого разума и просто с сочувствием. Можем мы поговорить напрямую? Tuches offen tisch. Вы ведь понимаете идиш?
ГЕЛЬБУРГ: Да, это значит — спустить штаны.
ХЬЮМАН: Точно. Словом, давайте-ка забудем про безумие и посмотрим на вещи трезво. Это крепкая, здоровая женщина, у которой есть все. И вдруг она не может больше стоять на своих двоих. Почему?
Молчит. Гельбург ерзает.
