Laventadorn - Вернись и полюби меня (Come Once Again and Love Me)

И тогда Лили поняла: это то, о чем говорил Северус. Гарри — он идет навстречу смерти.

— Ты так храбро держался! — сказала она.

Гарри не ответил, только посмотрел на нее — так, словно ни о чем другом и не мечтал, словно готов был стоять так сколько угодно, хоть пять секунд, хоть целую вечность, и все равно никогда бы не нагляделся. В душе ее смешивались радость и горе — переполняли сердце, которого у нее больше не было, текли по несуществующим венам. И любовь — вся ее любовь к ребенку, за которого она когда-то умерла. Ей так хотелось поговорить с ним — задать ему миллион вопросов, рассказать миллион всяких разностей, но на это не было времени. Она знала, что его ждет, и должна была держаться.

Ради Гарри. Снова — и в последний раз.

— Ты почти уже у цели, — голос Джеймса зазвучал где-то справа. — Совсем близко. Мы... мы так гордимся тобой!

— Это больно? — полушепотом спросил Гарри — и вот это и была храбрость, какой она прежде не знала: смотреть в лицо своему ребенку, вот так, как сейчас, когда не можешь ни прикоснуться к нему, ни утешить, ни спасти, потому что отдать свою жизнь за кого-то можно только однажды, и не факт еще, что этого не окажется мало. Она бы лучше умерла еще тысячу раз, лишь бы никогда не стоять перед ним — вот так... но выбирать не приходилось.

А если бы и приходилось — она бы согласилась оказаться тут еще тысячу раз, лишь бы только Гарри сейчас не остался один.

— Смерть? Нет, нисколько, — ответил Сириус. — Быстрее и легче, чем заснуть.

— Он не станет затягивать, — сказал Ремус. — Он мечтает с этим покончить.

— Я не хотел, чтобы вы умирали, — в голосе Гарри слышалась боль, горечь вины и утраты. — Все вы. Мне так жаль... — он умоляюще посмотрел на Ремуса. — Когда у вас только что родился сын... мне так жаль, Ремус.

— Мне тоже, — мягко ответил тот. Лили хотелось на него взглянуть, но она не могла отвести глаз от Гарри. — Жаль, что я так его и не узнаю. Но он узнает обо мне — о том, за что я погиб, — и, надеюсь, поймет. Я боролся за мир, в котором его жизнь была бы более счастливой.

Лили не могла почувствовать ветерок, что пробежал между деревьями, но видела, как он взлохматил волосы, падающие Гарри на лоб — и без того растрепанные... О, как бы она хотела стать этим ветром!.. Всей душой, всем сердцем, всем своим существом.

— Вы останетесь со мной? — взгляд Гарри перебегал от одного к другому, пока снова не задержался на ней.

— До самого конца, — сказал Джеймс. У Лили заныло сердце — от любви к ним ко всем, которая все равно осталась с ней, несмотря ни на что, точно так же, как все это время с ней все равно оставалась память о Северусе.

— И они вас не увидят? — спросил Гарри.

— Мы — часть тебя, — ответил Сириус. — И видны только тебе.

Все еще глядя на Лили — на свою мать; она всегда была его матерью, и всегда ею будет, и это никогда, ни за что не изменится, — Гарри произнес:

— Побудь со мной.

И они шли за ним следом — ибо, как и говорил Сириус, все они были частью Гарри, и весь их мир в этот миг заполнял только он один — ее мир так точно, с того самого дня, как он появился на свет, этот ребенок, которого она потеряла... И вот он снова тут, такой взрослый, такой храбрый и любящий; она чувствовала: именно его любовь привела их сюда — в эти последние минуты его жизни.

Лили поймала себя на том, что смотрит на Джеймса — а он на нее, на мгновение оторвавшись от Гарри — и, как в зеркале, увидела в его глазах те же чувства, что испытывала сама, и те же вопросы. Она смотрела на него, пытаясь навеки запечатлеть его облик в сердце — запомнить мужа вслед за сыном... очки перекосились, одежда в беспорядке — он выглядел так же, как в ночь их гибели. И Сириус, и Ремус — они казались чуть старше, чем остались в ее памяти, но оба все еще такие молодые, все еще похожие на тех людей, кого она знала... Она хотела с ними заговорить — миллион всяких разностей так и вертелся на языке, — но все с той же кристальной ясностью чувствовала: это единственный миг, единственный раз, когда они позволили себе переглянуться, провожая Гарри в его последний путь.

Это было прощание — настоящее прощание, с теми людьми, которых она знала, а не их бледными подобиями, которые остались там, в Хогвартсе. Ее старые друзья — те, кого она любила...

Последнее, что связывало ее с прежней жизнью.

"Прощайте, — подумала она, глядя на них. — Вы навсегда останетесь в моем сердце именно такими".

И, в последний раз бросив взор на Гарри, она потянулась к нему, коснулась ладонью его спины — и в этот самый миг он разжал пальцы, маленький черный камешек выскользнул из них и упал в траву... и Лили затянуло назад, во тьму.

* * *

Она рыдала так горько, что едва успевала вдохнуть — и тут же снова заходилась плачем. К ней кто-то прикасался — чья-то рука на лице, и вторая — на плече, но глаза почти ничего не видели, и мысли разбегались — ей было нужно...

— Сев, — позвала она, но звук его имени почти потерялся в очередном всхлипе.

Мир задергался — и вдруг резко затормозил, и все куда-то опрокинулось, Лили покатилась, налетела на что-то твердое и упругое — чье-то тело, распахнула глаза — Сев! — и они вместе во что-то врезались.

— Ебать! Какого хуя? — рявкнул Северус — его руки придерживали ее, не давая упасть.

— А ну вылезай из машины, парень! — сказал незнакомый голос. — Не знаю, что тут творится, но дальше ты не поедешь!

— Твою же мать...

Дрожащей пятерней Лили откинула волосы с лица, вытерла глаза — из них по-прежнему катились слезы — и огляделась по сторонам, щурясь сквозь мутную пелену.

— Та-акси? — она шмыгнула носом; рыдания все никак не стихали — просто не могли уняться.

— Все в порядке, барышня, — заверил ее водитель. — Теперь вы в безопасности...

— С таким-то неебическим имбецилом? — прорычал Северус.

— Сев, что с-случилось? — один всхлип, второй; она никак не могла вдохнуть — от плача перехватывало дыхание.

— Мы выходим, — он пинком распахнул дверцу.

— А ну-ка погоди... — начал было таксист.

Северус зарычал — на этот раз без слов, яростно и совершенно по-звериному, наставил на него свою волшебную палочку и прошипел:

— Обливиэйт!

Лицо водителя разгладилось, а взгляд стал отсутствующим. Лили выбралась из такси под висящую в воздухе морось, которая тут же начала оседать на ее спутанных волосах, на горячих и зареванных щеках; ноги едва ее держали, не устояв, она опустилась на колени — тротуар был влажный, и брюки немедленно промокли.

Северус захлопнул дверцу машины и обхватил Лили за талию, помогая встать.

— Можешь идти? — спросил напряженно, оглядывая ее с ног до головы... никакой окклюменции, один только Сев, злющий как черт. От этого зрелища у нее заныло сердце — оно и так уже исстрадалось...

Кивнув, она глотнула воздуха — и слезы полились в три ручья, а на грудь навалилась какая-то тяжесть.

Северус ни о чем ее не спрашивал, просто поддерживал, пока они брели по тротуару до еще одной автобусной остановки. Там было холодно и почти темно — только мерцали ртутные лампы уличных фонарей, — но зато безлюдно, и крыша защищала от дождя. Шурша шинами, мимо проносились автомобили, и в далекой вышине слышался тяжелый гул... это что, самолеты?

Он помог ей присесть на жесткую скамью — а потом не мешал, когда она прижалась к нему и снова расплакалась, уткнувшись в его рубашку.

"Гарри, — подумала она. — О, Гарри..."

Тогда, накануне Нового года, когда Северус рассказал ей, что Дамблдор уготовил ее сыну смерть, чтобы выиграть войну и победить Волдеморта, она похоронила это знание где-то глубоко внутри, потому что никак не могла уложить в голове саму мысль о таком чудовищном предательстве. Нет, понять-то она поняла — на самом примитивном, поверхностном уровне, и именно поэтому так настороженно отнеслась к Дамблдору во время того чаепития у него в кабинете, но по-прежнему не осознавала до конца, что эти факты значат. И только теперь, когда помимо воли увидела все собственными глазами, сумела осмыслить их по-настоящему. Дело не сводилось к чему-то одному — ни к выбору, ни к войне, ни к смерти или предательству; оно было даже не в наивных иллюзиях, не в развенчанных идеалах, не в надеждах, которые теперь сгорели дотла, — нет, это было все разом, все целиком, все, чего теперь не стало.

Ее малыш — милый ее крошка — его больше нет. По-настоящему нет.

Ее муж — и друзья...

Все, что было в ее жизни...

Вся ее жизнь — все, что она знала, и любила, и о чем когда-либо мечтала, и даже она сама...

Ничего этого больше нет. Прошлое умерло — навсегда.

И поэтому она проливала слезы, которые словно шли из самых глубин сердца, и прижималась к Северусу, к своему первому, и последнему, и самому лучшему другу, а на улице неспешно накрапывал дождь, и где-то в вышине затухающий гул самолетов врезался в тишину.

* * *

— Что случилось? — негромко произнес Северус; это прозвучало как нечто среднее между вопросом и утверждением.