Власть. Новый социальный анализ - Бертран Рассел
Рассмотрим разные взгляды на цели жизни. Один говорит: «добро – это удовольствие»; а другой говорит, что «добро – это удовольствие для арийцев и боль для евреев»; третий – что «добро – восхвалять и вечно славить Бога». Что утверждают трое этих людей и какими методами они могли бы убедить друг друга? Они, в отличие от ученых, не могут апеллировать к фактам, то есть для их спора никакие факты значения не имеют. Их различие относится к области желания, а не утверждений о фактах. Я не утверждаю, что, когда я говорю, «это добро», я имею в виду, что «я хочу этого»; только определенный тип желания заставляет меня называть что-то добром. Такое желание должно быть в определенной степени безличным; оно должно иметь отношение к тому миру, который бы меня удовлетворил, а не только к моим личным обстоятельствам. Король мог бы сказать: «Монархия – это благо, и я рад тому, что я монарх». Первая часть этого утверждения является безусловно этической, но его удовольствие от того, что он монарх, может стать этическим, только если особое исследование убедит его в том, что никто другой не мог бы быть таким же хорошим королем.
В другом сочинении («Религия и наука») я предположил, что утверждение о внутренней ценности должно интерпретироваться не как утверждение, но как выражение желания, предметом которого являются желания человечества. Когда я говорю «ненависть – это зло», я на самом деле говорю: «Было бы хорошо, если бы никто не ощущал ненависти». Я не делаю утверждения; я просто выражаю желание определенного типа. Мой собеседник может понять, что я ощущаю такое желание, но это единственный факт, который он может понять, причем это факт психологии. Не существует фактов этики.
Великие новаторы в этике не были людьми, которые знают больше других; это были люди, которые желали большего, или, если говорить точнее, чьи желания были более безличными и масштабными, чем желания средних людей. Большинство людей желает своего собственного счастья; значительная доля людей желает счастья для своих детей; есть довольно много и тех, кто желает счастья своей нации; некоторые искренне и сильно желают счастья всему человечеству. Такие люди, понимающие, что у многих других такого чувства нет и что это препятствие для всеобщего счастья, желают того, чтобы другие чувствовали то же, что и они; такое желание может быть выражено словами «счастье – это благо».
Все великие моралисты от Будды и стоиков до недавних времен рассматривали добро в качестве того, чем по возможности должны пользоваться все люди в равной мере. Они не считали самих себя принцами, евреями или греками; они считали себя попросту людьми. Их этика всегда имела два источника: с одной стороны, они ценили определенные составляющие собственной жизни; с другой – симпатия заставляла их желать для других того же, чего они желали для себя. Симпатия в этике является универсализирующей силой; я имею в виду симпатию как эмоцию, а не теоретический принцип. В определенной степени она инстинктивна: ребенок может расстроиться из-за крика другого ребенка. Однако ограничения симпатии также естественны. Кошка не имеет симпатии к мышке; римляне не симпатизировали никаким животным, кроме слонов; нацисты не имеют никакой симпатии к евреям, а Сталин – к кулакам. Там, где есть ограничение симпатии, есть соответствующее ограничение и концепции добра: добро становится тем, чем пользуется только великодушный человек, только сверхчеловек, только ариец, только пролетарий или, наконец, только кристадельфианин. Все это этика кошки и мышки.
Опровержение этики кошки и мышки, если оно вообще возможно, является практическим, а не теоретическим. Два адепта такой этики, начинают разговор как ссорящиеся мальчишки: «Давай поиграем, я буду кошкой, а ты мышкой». «Нет, нет, – возражает другой, – не ты будешь кошкой, а я». И так они чаще всего становятся заклятым врагами. Но если один из них добивается полного успеха, он может создать собственную этику; тогда мы получаем Киплинга и «Бремя белого человека», нордическую расу или какое-то другое вероисповедание неравенства. Подобные вероисповедания неизбежно апеллируют только к кошке, а не мышке; мышке они навязываются голой властью.
Этические споры часто обращены на вопросы средств, а не целей. Рабство можно критиковать на основе того аргумента, что оно неэкономично; подчинение женщин – утверждая, что разговор со свободными женщинами интереснее; преследование можно порицать на том основании (кстати, совершенно ложном), что религиозные убеждения, им произведенные, не являются подлинными. Но за такими аргументами обычно скрывается различие в целях. Иногда, как в критике Ницше христианства, различие в целях оказывается вполне явным. В христианской этике все люди имеют одинаковую ценность; с точки зрения Ницше, большинство людей – это только средство для героя. Споры о целях не могут, в отличие от научных споров, решаться отсылкой к фактам; они должно вестись попытками изменить чувства людей. Христианин может попытаться вызвать симпатию, а ницшеанец – пробудить гордость. Экономика и военная власть могут подкреплять пропаганду. Короче говоря, такое состязание является обычным состязанием за власть. Любое вероисповедание, даже то, что учит всеобщему равенству, может быть средством для господства определенной группы; такое случилось, например, когда Французская революция начала распространять демократию силой оружия.
Власть – это средство как в этических состязаниях, так и в политических. Но в этических системах, которые оказали наибольшее влияние в прошлом, власть целью не является. Хотя люди ненавидят, эксплуатируют и пытают друг друга, до самого последнего времени они с почтением относились к тем, кто проповедовал иной образ жизни. Великие религии, повсеместно стремившиеся заменить собой старые племенные и национальные культы, считали людей людьми, а не евреями или язычниками, свободными или крепостными. Их основателями были люди, пользовавшиеся всеобщей симпатией, и поэтому их считали обладателями мудрости, превосходящей мудрость временных и беспокойных деспотов. Результаты оказались не вполне теми, на которые надеялись основатели. На аутодафе полиции приходилось сдерживать толпу, готовую накинуться на жертв и возмущающуюся, если одна из жертв, которую она надеялась увидеть горящей заживо, благодаря запоздалому отречению добивалась привилегии быть удушенной и только потом сожженной. Тем не менее принцип всеобщей симпатии сначала завоевал одну сферу, а потом другую. В области чувства это аналог безличного любопытства, существующего в области интеллекта; и то и другое – важные составляющие умственного развития. Я не думаю, что к племенной или аристократической этике можно надолго вернуться; вся история человечества со времен Будды указывает в противоположном направлении. Сколь бы страстно ни желалась власть, в моменты рефлексии власть добром считаться не может. Это доказывается качествами людей, которых человечество считало наиболее близкими к божественной природе.
Все традиционные моральные правила, которые мы рассмотрели в
