Белая Богиня - Роберт Грейвс

точно они изображают Белую богиню. Шекспир знал ее и опасался ее. И пусть нас не обманет игривая легкость некоторых фрагментов его ранней поэмы «Венера и Адонис» или невероятная мифографическая путаница «Сна в летнюю ночь», где Тесей предстает остроумным елизаветинским кавалером, три мойры, богини судьбы, «Fates» – от имени которых образовано слово «fay» («фея»), – капризными эльфами: Душистым Горошком, Паутинкой и Горчичным Зернышком, Геракл – проказливым Робином Добрым Малым, Лев, бьющий без промаха – столяром Пилой, а, самое ужасное, дикий осел Сет Дионис и Царица Небес в звездной короне – ослоухим ткачом Основой и Титанией в мишурных блестках[533]. В трагедии «Макбет» он куда искреннее изображает ее в облике триединой Гекаты, властительницы, склонившейся над ведьмовским котлом, ведь именно ее дух овладевает леди Макбет и подстрекает убить короля Дункана; столь же убедительна шекспировская богиня в образе великолепной, сладострастной Клеопатры, любовь к которой губит Антония. В последний раз она появляется у Шекспира в облике «ужасной колдуньи Сикораксы»[534] в «Буре»[535]. Шекспир под маской Просперо уверяет, будто подчинил ее себе с помощью магических книг, лишил ее власти и поработил ее чудовищного сына Калибана, но прежде обманом, притворной добротой выведал у него его тайны. Однако он не в силах скрыть от читателя, что Калибан – законный правитель острова, как не в силах утаить, что у Сикораксы были голубые глаза, хотя «голубоглазый», «blue-eyed», на сленге елизаветинских времен означало то же, что и «blue-rimmed with debauch», то есть «с глазами, обведенными темными кругами от бессонных, разгульных ночей». Сикоракса, на сходство которой с Керридвен указывалось выше, в главе восьмой, вместе с Калибаном приплыла на остров в утлой лодке, подобно Данае, прибитой волнами к берегам Серифа с младенцем Персеем, или Латоне, нашедшей убежище на Делосе с Аполлоном во чреве. Сикоракса была богиней, «столь искусной, что луна / Служила ей покорно, вызывая / Приливы и отливы ей в угоду»[536]. Шекспир говорит, что она была изгнана из «Аржира» (Аргоса?)[537] за колдовство. Однако он воздает поэтическую справедливость Калибану, вкладывая в его уста едва ли не самые чудесные строки драмы:

Be not afeared; the isle is full of noises,

Sounds and sweet airs that give delight and hurt not,

Sometimes a thousand twangling instruments

Will hum about mine ears; and sometime voices,

That if I then had wak ‘d after long sleep

Will make me sleep again: and then in dreaming

The clouds methought would open and show riches

Ready to drop upon me; that, when I wak ‘d

I cried to dream again[538].

Следует заметить, что совершенное нелогичное использование глагольных времен создает ощущение абсолютной отмены времени.

Донн безраздельно поклонялся Белой богине в облике женщины, которую избрал своей музой, и был столь ослеплен любовью, что единственной чертой возлюбленной, которую он мог припомнить, был его собственный обезумевший от страсти взор, отраженный в ее глазах. В стихотворении «Лихорадка» он именует ее «душой мира», ибо, если она оставит его, мир превратится в ее хладный труп. Потому:

И облик твой пребудет вечен,

   Как неизменный свод небес.

Джон Клэр[539] писал о ней: «Эти сновидения, в которых мне являлась она, таинственная и неземная, прекраснейшая богиня, открыли моему воображению, что значит утонченная красота. А прошлой ночью, когда она вновь предстала мне во сне, а потом покинула меня, я запомнил ее столь живо, был столь преисполнен сна о ее сновидческих явлениях, что более не мог сомневаться в ее существовании. Потому я записал их, чтобы продлить это очарование и не лишиться веры в моего божественного гения, мою божественную путеводную звезду».

Китсу Белая богиня предстала в облике «прекрасной, жестокосердой дамы», «the Belle Dame Sans Merci». Волосы у нее были длинны, шаги ее легки, а взор ее безумен, но Китс, что весьма характерно для него, перенес лилию с ее чела на чело ее жертв. В его стихотворении рыцарь сажает ее на своего коня, а не садится на ее коня, подобно Ойсину, увлекаемому в Страну вечной юности Ниав Златоволосой. Точно так же, сочувственно, словно о несчастной Гретхен или Гризельде, Китс писал о змеиной богине Ламии.

Стихотворение «La Belle Dame Sans Merci» требует детального анализа в свете Темы. Вот оно в том виде, в каком впервые увидело свет, с несколькими шутливыми строками в конце, которые Китс добавил в письме брату Джорджу в Америку, а потом внес в свой дневник:

Среда, вечер[540]

La Belle Dame Sans Merci

О What can ail thee Knight at arms

    Alone and palely loitering?

The sedge is withered from the Lake

    And no birds sing!

О What can ail thee Knight at arms

    So haggard and so woe begone?

The squirrel’s granary is full

    And the harvest’s done.

I see [death’s] a lily on thy brow

    With anguish moist and fever dew,

And on thy cheeks a fading rose

    Fast Withereth too —

I met a Lady in the [Wilds] Meads

    Full beautiful, a faery’s child

Her hair was long, her foot was light

    And her eyes were wild —

I made a Garland for her head,

    And bracelets too, and fragrant Zone,

She look ‘d at me as she did love

    And made sweet moan —

I set her on my pacing steed

    And nothing else saw all day long,

For sidelong would she bend and sing

    A faery’s song —

She found me roots of relish sweet

    And honey wild and [honey] manna dew,

And sure in language strange she said

    I love thee true —

She took me to her elfin grot

    And there she wept [and there she sighed]

         and sighed full sore,

    And there I shut her wild wild eyes

    With kisses four —

And there she