Олег Айрапетов - Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1917 год. Распад
В принципе, социалисты, отказавшись от ответственности за действия правительства, уже контролировали его. 4 (17) мая в столице по требованию Ставки было собрано совещание, на котором присутствовало коалиционное правительство, полный состав Исполкома Петросовета, командующие фронтами (кроме Кавказского) и Алексеев. Еще ранее он категорически отказался обсуждать «Декларацию прав солдата». Более того, перед поездкой в Петроград, 1 (14) мая, в Могилеве было созвано совещание командующих для создания общей программы генералитета. «Нерадостная картина развернулась перед всеми, – писал Алексеев в эти дни, – картина расстройства войск, их нежелание драться, падение власти и т. д. По общему настоянию я просил правительство вызвать всех гл[авнокомандую]щих в Петроград и выслушать их в соединенном заседании министров, Исполнительного] Комитета Государственной] Думы и Исполнительного] Комитета Совета Р[абочих] и С[олдатских] депутатов. Нужно было, чтобы все из первоисточника узнали, что представляет армия, что нужно для ее оздоровления; нужно было, чтобы все лекарства были изготовлены и применены совместными усилиями»11.
Две трети дивизий, по мнению Ставки, еще сохраняли боеспособность. Необходимо было спасти то, что еще могло сражаться. На совещании в Могилеве Брусилов заявил, что принятие «Декларации…» лишит его надежды на спасение армии, и, если это все же произойдет, ему останется только оставить свой пост12. В это было трудно поверить: Брусилов с его привычкой к театральности опять хватил через край. 10 (23) апреля он публично утверждал: «Прежняя дисциплина, железная, физическая, ослабела. Не будем ее жалеть. На смену ей идет дисциплина родного духа, сознания долга перед дорогой родиной, и я, уповая, что истомившаяся русская душа по свободе, правде и законности, чтобы отстоять эти права и выковать счастье родине, не даст Гогенцоллернам и Габсбургам омрачить наши блага»13. Если до революции Брусилов славился своей приверженностью к жестким и даже порой жестоким методам, то теперь он действительно переменился, не жалея ни о чем. «Принимая депутации от дивизий, – вспоминал его подчиненный, – он на их жалобы об утомлении в поисках популярности легко расточал обещания отдыха, не считаясь с условиями службы в корпусе и никого об этом не уведомляя. Было несколько случаев, что солдаты отказывались нести боевую службу, ссылаясь на обещания генерала Брусилова»14.
Доверие у коллег такое поведение явно не могло вызвать, на доверие либерального лагеря рассчитывать было еще труднее. Еще 31 октября (13 ноября) 1915 г. Лемке записывает в своем дневнике: Одно можно сказать, что при всяком перевороте – разумеется, левее кадетского – все русские чиновники, исключая рядовой мелочи, и все военные генералы и штаб-офицеры должны быть заменены в самый короткий срок, иначе любому перевороту грозит быть аннулированным пассивным сопротивлением этой гнусной банды. Сила ее страшна, она может свести на нет все реформы любой революции. Единодушие этой саранчи поразительно»15. Единодушие либерального лагеря было не менее удивительно. Лемке ошибся: наступление на генералитет и старших офицеров, пытавшихся противостоять запущенному процессу развала армии, начали не те, кто был левее кадетов. Кроме того, единодушия у военных не было. Во всяком случае, совместного выступления генералитета не получилось. Часть командующих предпочла использовать сложившуюся ситуацию в собственных карьерных целях.
Совещание было собрано 17 мая в 16:00 в Мариинском дворце. Представители Советов – Церетели, Чернов и Скобелев – специально задержали свой приезд: они подчеркивали свое значение. Во главе большого стола сел князь Львов, слева от него – Алексеев, Брусилов, Драгомиров, справа – Гурко, Щербачев и Керенский. Первым выступил Верховный главнокомандующий. Он начал свое выступление с объяснения причин приезда генералов. Его требования были минимальными, он просил связать права солдата с обязанностями, дать объяснения применению уставов в новых условиях, так как агитаторы постоянно внушали солдатам, что революция покончила со всеми военными обязательствами, данными старому режиму и ограничивавшими свободу человека16.
«Вместо действий правительство говорило. Открылась эра бесконечных речей, потоков, океанов слов, болтовни и разговора»17. Так описал бывший минский губернатор весну 1917 года. И был прав. Во всяком случае, по отношению к данному совещанию.
Алексеев говорил о том, что брошенная после революции в армию теоретическая формула «мира без аннексий и контрибуций» привела к ее деморализации. Солдат понял, что мир придет сам по себе, и, раз так, он не хотел более рисковать своей жизнью: «В результате революция не только не привнесла в армию порыва и подъема, но пробудила в ней самые низменные чувства, выдвинув на самое первое место заботу о сохранении жизни во что бы то ни стало. Точно также пагубным оказалось для армии проведение армейскими организациями демократических реформ. Армия не сумела переварить этих реформ, они расшатали ее порядок и дисциплину. А между тем без дисциплины нет армии: если начальству не подчиняются, то это не армия, а толпа»18. Генерал предупреждал о том, какой хаос при беспорядке в управлении может вызвать демобилизация армии, когда в тыл направится несколько миллионов человек, часть из которых, возможно, самовольно сохранит оружие19.
Очевидно, перед его глазами вставали картины Сыпингая, Харбина и Транссиба в 1905 г. В это время в Петрограде солдаты гарнизона активно торговали спичками, подрабатывали носильщиками на вокзалах, открыто продавали украденное казенное имущество20. На армию этот гарнизон уже не походил и явно не был настроен восстанавливать в своих рядах дисциплину. Солдаты всегда были готовы поддержать тех, кто отстаивал их права.
Нетрудно себе представить, как воспринимались слова Алексеева теми, кто контролировал ситуацию в правительстве.
«Острие докладов трех генералов, – вспоминал присутствовавший на совещании Церетели, – Алексеева, Гурко и Драгомирова – было направлено против политики революционной демократии в армии, то есть против демократических реформ, осуществленных армейскими организациями, и против лозунгов революционного оборончества. Правда, считаясь с общим политическим климатом, господствовавшим в стране в то время, генералы не говорили еще тем языком ненависти к демократии, который характеризовал выступления большей части командного состава позже, в корниловские дни, когда Ставка стала открытой опорой правого максимализма. Но существо требований, выдвинутых Верховным главнокомандующим и согласными с ним генералами, шло вразрез с самыми основами той политики, в которой демократия видела спасение страны и армии»21. В этих словах мало правды.
Ставка даже в «корниловские дни» выступала, как отмечал Деникин, прежде всего, против «полубольшевистских советов», впрочем, даже в этом выступлении участвовало всего несколько ее сотрудников. Подавляющее большинство во имя защиты страны продолжало сотрудничать и с Керенским, и с большевиками22. Представитель Петросовета был искренен в одном: требование восстановления дисциплины со стороны военных он воспринимал как скрытую контрреволюцию. Впрочем, власть Исполкома держалась на поддержке солдат, а они видели в Совете, прежде всего, анти-офицерскую организацию. Благодаря такому слиянию интересов солдатская масса получала «руководящее положение в армии»23. Это было понятно и самому Алексееву, который вскоре после совещания подвел итоги генеральских выступлений: «Кто проявил способность “ходить вокруг и около”, тот обеспечил себе положение, кто говорил прямо, открыто и неминуемо резко, тот в этот день подписал акт своего удаления»24.
Лучше всего с первой задачей справился Брусилов. «Наивно было, – вспоминал Деникин, – например, верить заявлениям генерала Брусилова, что он с молодых лет “социалист и республиканец”. Он – воспитанный в традициях старой гвардии, близкий к придворным кругам, проникнутый насквозь их мировоззрением “барин” по привычкам, вкусам, симпатиям и окружению»25. Но последовательное заигрывание Главсоюза с комитетами и их активистами все же создало ему репутацию сторонника революционной демократии. Ему верили. «Мы слушали этот доклад с особенным интересом, – писал Церетели, – так как Брусилов был тем представителем Верховного командования, который с начала революции обнаружил наибольшее понимание необходимости переустройства армии на новых началах и всем своим влиянием способствовал сближению близких ему по настроению офицеров с выборными солдатскими комитетами»26. Генерал не подвел ожиданий социал-демократа. «Я знаю солдата 45 лет, – заявил он, – люблю его и постараюсь слить с офицерами, но Временное правительство и особенно Совет солдатских и рабочих депутатов также должны приложить все силы, чтобы помочь этому слиянию, которое нельзя отсрочивать во имя любви к родине»27.
