занимается и, может быть, ещё будет заниматься сексом. Когда ты не занимаешься сексом – у тебя ломка. А когда занимаешься, то думаешь о том, что, может быть, делаешь это плохо, хуже, чем те, кто у неё был до тебя, есть или ещё будет. Когда её нет рядом, ты страдаешь от разлуки. На самом деле ты страдаешь от того, что думаешь, что сейчас её тр@хает кто-то другой. Наверняка тр@хает. И представляешь себе, как именно. Вся эта х&рня начинается сразу после первого полового акта. Секс – это зло. Это боль. Людям больно встречаться, больно быть вместе и расставаться тоже больно. Всё из-за секса. На самом деле и секс – это боль. В прямом смысле слова. Когда я испытываю оргазм, то это пароксизм боли, потому что с болью порция семени прорывается через узкий канал наружу, и то, что я чувствую, – это боль. Но коварный мозг даёт команду выбросить в кровь лошадиную дозу гормонов. И я чувствую миг радости, удачи и даже счастья. Это обман. Кончать – больно. Бывает такое, когда кончаешь уже четвёртый или пятый раз, и в теле совсем не осталось гормонов, наркотиков, нейромедиаторов. Производители выжаты досуха. А ты кончаешь. И тогда ты чувствуешь, что тебе больно. Тебе просто больно, и всё. И ты говоришь: тише, тише, стоп, стоп, мне больно! Ты понимаешь, что кончать больно. На самом деле кончать всегда больно, но пока у твоего мозга, у этого хитрого наркодилера, подсадившего тебя на эндорфин и прочие вещества, есть что тебе вколоть, ты впадаешь в экстаз. Не от любви, от наркотика. Мы с Василисой были счастливы, никогда не причиняли друг другу боль, не ревновали, не страдали в разлуке, даже если не виделись месяцами, мы были идеальной парой, потому что у нас не было секса. Если не считать сексом тот раз, когда она, обнажённая, сидела на мне и одной рукой мастурбировала мой член, а в другой руке держала томик Цветаевой и читала вслух. Я кончил на десятой странице, но это было неважно, это меня не очень отвлекало, мне больше нравилось слушать стихи. И другой раз, когда мы целовались в полупустом ресторане, и она взяла мою руку, засунула её в себя и мастурбировала мной. У неё был тогда какой-то мужчина, он приехал за ней, и она вышла к нему совершенно мокрая. Но это не был секс, потому что мы не чувствовали, что делаем что-то плохое. Секс у нас был с другими. А это было иное. Совсем непохожее. Мы словно смотрели сон. Знаешь, такой сон, когда тебе снится всякое. А у тебя эрекция. И даже поллюция, если ты молод. В общем, это были токсичные взаимозависимые отношения. Она хотела найти во мне старшего товарища и отца. А я использовал её как красивую секс-игрушку и оправдывал это для себя и для неё красивыми словами, вроде тех, что я наплёл выше. Ты ведь не думаешь, что «Лолита» – это роман о красивой, но несчастной любви взрослого человека и нимфетки, апология педофилии? Лолита была не нимфеткой, а бедной одинокой запуганной девочкой, которая боялась Гумберта Гумберта. Все её эротические приставания выдуманы им самим. Он эксплуатировал и насиловал несчастного ребёнка. Набоков писал своего героя с прототипов – нескольких преступников, приговорённых к смерти за педофилию. Набоков внимательно изучал их дневники, показания, самооправдания. Они всегда представляли дело так, что ребёнок сам виноват, что ребёнок их соблазнил. У меня не было секса с Василисой потому, что она мне не давала. А ещё потому, что я сам боялся ответственности. А так было очень мило: использовать её для удовлетворения своей извращённой похоти. Но без секса. Никакого секса. Василиса росла без отца, и дружки её матери, бывало, приставали к ней. Когда ей ещё не было даже 14. Она поверила в то, что она нимфетка. Летом она надевала короткую юбку, маечку на бретельках и спускалась в метро. В час пик она прижималась ягодицами к чреслам взрослых и пожилых мужчин и чувствовала, как что-то твердеет, и наливается, и упирается в её зад или чаще в спину. Сама она не испытывала возбуждения. Но ей нравилось. Ей было интересно. И ещё она думала, что так надо. Что такова её природа: она та, кто вздымает члены стареющих, лысеющих, иногда худых, чаще располневших бывших самцов и ловеласов, списанных в утиль. Никому не нужных. Забытых. Нелюбимых. Она даёт им возможность снова почувствовать себя живыми. Так она причиняет добро и делает мир лучше, чище, светлее. И ведь нет большей радости для человека, чем подарить другому, потерявшему всякую надежду, новую радость и мечту. Василиса была ангелом. Не то что невротичка Лолита.
Когда я проходил когнитивную терапию, я сам делал за психоаналитика всю его работу. Он ведь должен был выяснить, почему я так остро отреагировал на случившееся? Почему у меня началась депрессия? Наверняка причиной тому незакрытые гештальты, детские психотравмы, комплексы и прочее. Такое ведь случается сплошь и рядом. Но люди живут. Расстаются и живут. Иногда не расстаются, но реже. А у меня? Почему у меня всё не так? Наверное, корни в детстве! Корни всегда в детстве! Он должен был начать расспрашивать меня о моём детстве, а он не задал мне ни одного интересного вопроса. Только цитировал древних греков, римских стоиков да советовал посмотреть какие-то французские фильмы. Я сказал: «Наверное, у меня ОКР. Я по два или три часа хожу от стены к стене в комнате. Не могу ни уснуть, ни читать. Думать тоже толком не могу. Все мысли зацикливаются на одном. И хожу. Это у меня навязчивое состояние. И компульсивный ритуал». Он говорит: «Попытайтесь не ходить. Не подкрепляйте ритуал. Сделайте что-то другое. Например, серию отжиманий». Я говорю: «От ОКР помогает салофт. Можно я буду пить салофт? Я сам куплю, рецепт мне не нужен». Таблетки я купил через знакомую, которая работает директором аптеки в Купчино. И стал пить салофт. Это, в общем, такой ингибитор обратного захвата серотонина. Он делает так, что серотонина становится больше. А это радость, мечты, улыбки. Гормон счастья. Когда серотонина мало, с человеком происходит всякая х&рня. Он становится мрачный. Думает о самоубийстве. И у него появляются ритуалы. Собственно, так они и появились. В нижнем палеолите ритуалы возникли как компульсивные действия, снимавшие напряжение тревоги и навязчивых состояний. Ко времени верхнего палеолита ритуалы развились в автономные поведенческие комплексы, подчас весьма сложные, передающиеся из поколения в поколение
