В Миндлин - Последний бой - он трудный самый
На железных столах у закопченных амбразур стояли два пулемета с покореженными стволами...
* * *
Теперь, когда сражение охватило самый центр Берлина, зловещий гул стал еще тяжелей.
Опытное ухо по характеру такой «музыки» может определить, где идет бой, каковы его особенности и кто в нем участвует — какое оружие. Выстрелы пушек в «оркестре» боя — удары больших барабанов, разрывы — грохот и звон литавр, пулеметные очереди — барабанная дробь, а свист мин, снарядов и пуль — будто голоса духовых и струнных инструментов. Конечно, такое восприятие звуков на поле боя вырабатывается не сразу. Тот, кто впервые в бою, слышит не «музыку», а какофонию ужаса: ему кажется, что каждая пуля, каждый снаряд летят в него... Нет, не услаждали наш слух трагические мелодии трудных и невезучих боев сорок первого—сорок второго годов... Но теперь, в Берлине, — совсем другое дело! Теперь мы слышим «симфонию» боя, понимаем ее и, можно сказать, наслаждаемся ею!
* * *
После того как форсировали Ландвер-канал, наш путь разошелся с путем Первой гвардейской танковой бригады, хотя шумы боя, который средние танки вели где-то слева, прослушивались отлично. В этом грохоте появились вдруг новые, непривычные звуки тяжелых ударов стали о сталь. Потом мы поняли, что это удары гусеничных траков тридцатьчетверок о железнодорожные рельсы; а при разворотах боевых машин на рельсах раздавался ломающий ухо скрежет такой силы, что люди затыкали уши.
По мере нашего продвижения к центру звуки боя первогвардейцев становились все громче. На их пути поднимались жирные клубы вонючего дыма; горели цистерны с нефтью, шары огня взлетали в небо, а спустя минуту слышались взрывы — глухие удары, строчили там и пулеметы: танки, по-видимому, вели бой с пехотой противника.
И вот из коптящего облака, оглушительно хлопая траками, выскочили стремительные силуэты тридцатьчетверок. На башнях виднелись «ромбики» с опознавательными знаками Первой гвардейской.
Тотчас приказываю дать им навстречу опознавательные ракеты; чем черт не шутит — в горячке боя страсти накалены, танкисты могут по инерции выстрелить и в своих! Тем более, в этой мгле «ИС» с их длинным стволом, тяжелым набалдашником дульного тормоза можно принять за немецкие «Тигры». Такие случаи уже бывали.
Увидев наши ракеты, тридцатьчетверки остановились. Машины даже замерли на миг, их словно осадили «на скаку», и они изумленно клюнули пушками. Через минуту откинуты командирские люки, и под круглыми танкошлемами я узнаю дорогие мне лица капитана Шилова и лейтенанта Лени Паркова. Оба закопчены до предела: блестят лишь глаза да зубы.
— Урра-а-а!— кричим мы.
— Ур-ра-аа! Ура-а! — отвечают первогвардейцы и, выпрыгнув из своих танков, бросаются к нам.
Трудно передать чувство, какое охватывает тебя, когда в самом пекле боя встречаешь старых, испытанных и верных товарищей! Совсем близко я вижу их лица и еще твердые от боевого азарта скулы, жесткие рты. Хлопцы сжимают свои «бронетанковые» объятия так, что трудно дышать!
— Тихо, вы! Командира раздавите! — притворно сердито кричит на них Стариков.
— Выдержит! Мы его знаем — смеются Шилов и Парков.
Только что люди насмерть бились с врагом, они убивали, и их старались уничтожить. Но вот радость встречи с товарищами, и они готовы чуть ли не прослезиться! Я чувствую, и моим глазам становится жарко...
Рядом хлобыщут разрывы мин, но не обращаем внимания: все, что кругом, как будто и не касается нас — так радостно было встретить друг друга.
— Живы, орлы?
— Мы-то живы. А Темника уже нет... — проговорил Леня Парков. — И других тоже. Многих! — Лицо лейтенанта становится сумрачным. — Скончался Темник.
— Кто командует бригадой?
— Временно — начальник штаба полковник Катиркин.
Из дымового шлейфа выскочил еще один танк, его башня, вижу, уже разворачивается в нашу сторону и, словно принюхиваясь, шевелится черный зрачок его пушки.
— Леня! — кричит капитан Шилов. — Леня, дай ему ракету: сейчас выстрелит, хо-ле-ра!
А мне и радостно и страшно: по опыту знаю, как трудно не выстрелить, когда орудие уже наведено в цель. Представляю, что сейчас в башне этого танка, выскочившего из боя. Снаряд в казеннике орудия, наводчик наверняка «посадил» нас на угольник своего прицела, — вот-вот нажмет кнопку электроспуска... Но нет, все обходится. Взлетает ракета, танк останавливается, пушка круто задирает ствол.
— Ф-ф-фу, черт! Узнали! — отдувается Шилов. Лицо у него испуганное.
— Ты чего, капитан?
— Сдрейфил! Это же танк лейтенанта Толи Забелина, наводчиком у него старший сержант Гогуа. Вы же его знаете, товарищ подполковник, как он стреляет: первым снарядом в цель! Снайпер. Вот было бы дело, ай-яй-яй! — Капитан грозит танку кулаком и призывно машет танкошлемом.
Подбежал улыбающийся лейтенант Забелин. Многое мы пережили вместе с этим скромным командиром в прошлом году, во время Львовско—Сандомирской операции!
А из люка уже появились знаменитые на всю бригаду нос, усы и пронзительные глаза наводчика Гогуа.
— Давай сюда, кацо! — кричу я Акакию.
— Гамарджоба, генацвале! Чут-чут нэ выстрэлал! Ц-ц-ц-ц! — досадует старший сержант.
Мы обнялись.
Разговор тут пошел веселый, быстрый, с воспоминаниями.
— Помнишь, гвардии подполковник, как мы в прошлом году под Порыцком, да? — Ноздри большого носа Гогуа шевелились, на острых скулах выступили пятна темного румянца.
— Помню, генацвале! Если бы не ты!..
Между тем вокруг слишком часто заплюхали всплески минных разрывов. Пора воевать дальше.
— Ну, хлопцы, по коням! Пора. Имейте в виду: обе стороны Сарланд-штрассе — мои. А за вокзалы и все это рельсовое хозяйство будем драться совместно. Понадобится что — связывайтесь со мной по радио напрямую. Поможем огоньком. Ясно?
— Ясно. А мы вам чем?
— Прикройте наш левый фланг. Тут контратаки будут обязательно, просто так они в центр нас не пустят!.. Ну, бывайте! До встречи у рейхстага, Акакий!
Мы вновь обнялись и сильно, до боли пожали руки друг другу. Свидимся ли... Кто знает!
* * *
В боях на центральных улицах Берлина мы встретились с неожиданно грозной новой опасностью, которая подстерегала атакующих на каждом шагу. Это были падающие камни и кирпичи. Большинство домов еще раньше было повреждено здесь бомбардировками. Затем, дополнительно, — артиллерией. От орудийных выстрелов, взрывов снарядов и мин, тяжелого грохота и сотрясений, причиняемых сотнями боевых машин, сверху на головы рушились кирпичи, лепнина, куски штукатурки и целые блоки зданий.
По мере продвижения к центру с его массивными, старой кладки домами наши потери от падающих обломков быстро увеличивались, иногда превышая потери от огнестрельного оружия противника. Ранения же от камней были тяжелые, подчас тяжелее, чем от осколков и пуль...
Вообще в войну наши бойцы — тем более командиры — не очень-то любили надевать каски. Каска, конечно, хорошо защищала голову. Но от нее постоянно гудит в ушах, трудно слушать, трудно разговаривать. Под каской сильно резонируют звуки, особенно звуки выстрелов, взрывов. Но тут, в Берлине, даже танкисты, которым каски «не положены», старались их раздобыть, и когда приходилось действовать вне танка — напяливали каску на ребра танкошлема. В ход шли и тяжелые немецкие каски, причем из них предварительно выдирали мягкое «нутро».
А каска ведь только голову защищала, и то — от сравнительно мелких камней...
Разумеется, и самый крупный обломок, падавший сверху, не мог победить броню тяжелого танка, но если глыба обрушивалась на пушечный ствол, ломался подъемный механизм орудия и танк надолго выбывал из строя. Опасен был камнепад и для крупнокалиберного пулемета «ДШК», который крепился над командирским люком снаружи.
Тяжелый танк «ИС-2» весил 46 тонн и был оснащен двигателем мощностью 540 лошадиных сил. В бою, особенно уличном, на его пути встречались преграды и препятствия, которые боевая машина преодолевала с ходу. Можно себе представить удары и сотрясения, вызываемые продвижением даже одного танка! А если их десятки?! И выстрелы мощных танковых 122-миллиметровых пушек чудовищно сотрясали воздух и землю.
Противник хорошо это понимал и, чтобы вызвать обвалы, специально проводил артиллерийские огневые налеты по домам на нашей стороне. Обломки зданий были особенно опасны там, где падали отвесно — в удалении до трех — пяти метров от стен. Поэтому всем нашим танкам было предписано двигаться, несколько отступая от зданий. Вплотную к дому разрешалось подойти только при длительной остановке танка, чтобы за стенами укрыться от огня прямой наводкой. Во время боев в центре Берлина это правило старались соблюдать особенно строго, так как по мере приближения к центру города боевые порядки атакующих войск как бы сжимались, уплотнялись. Соответственно увеличению концентрации боевой техники увеличивалась и «каменная» опасность.
