В Миндлин - Последний бой - он трудный самый

Гремели последние бои, Победа была близко.

И это казалось совершенно невероятным: неужели еще день, два, ну пусть неделя и наступит Та Самая Минута?!

Странное состояние охватило всех нас — участников боев в центре Берлина: здесь близость Победы чувствовалась особенно остро. От этого все существо наполнялось огромной радостью, и вместе с радостью к сердцу подступало неожиданно тревожное ощущение. Потом я понял: оно шло из будущего, которое нас ожидало и было незнакомо...

Что-то изменилось в людях в эти дни: солдаты подобрались, подтянулись. Даже в своем пропыленном, пропотевшем обмундировании они казались щеголеватыми.

Даже мера времени изменилась. Его стали отсчитывать не в часах и минутах, а в метрах! Все вдруг стали говорить: «...до конца войны осталось 900, 800, 600 метров!» — таким оставалось расстояние до рейхстага.

Тяжела была Великая Отечественная. А теперь, когда бойцы, сквозь нее прошедшие, уже видели впереди Победу, когда все знали: еще немного, еще чуть-чуть... и — да здравствует ЖИЗНЬ! — воевать стало еще труднее.

В эти дни в каждом из нас с особой щемящей остротой усилилось стремление не только победить ненавистного врага, но и самому выжить… Никто об этом, разумеется, не говорил, но как-никак жить очень хотелось. Погибнуть в последние дни войны казалось чудовищно несправедливым…

А война продолжалась!

Шли тяжелые и почти беспрерывные бои. Солдаты, как и раньше, атаковали с решительной и отчаянной самоотверженностью. Гарантий на жизнь не было ни у кого...

Ужесточение боев на улицах и площадях нарастало с каждым метром. Казалось, в самом берлинском воздухе витал смрадный дух смерти.

*  *  *

Весенние, апрельские деньки.

Все сильнее припекало ласковое солнце. Нередки были и короткие дожди. На деревьях развертывались нежные, словно лакированные, листочки, берлинские липы окутались желто-зеленой дымкой. Воздух пропитывался острым, горьковатым запахом свежей листвы. Этого аромата не могли перебить даже чад пожаров, танковая гарь, пороховые газы, вонь взорванного тротила.

В редкие минуты между атаками, когда можно было открыть башенные люки, танкисты вылезали из машины: солнце пригревало, солдатам хотелось присесть на броню танка и хоть немного погреться в ласковых лучах...

Сбросив танкошлемы, они брали огрубевшими пальцами ветки и прижимали к воспаленным лицам липкие и пахучие листья.

В эти минуты казалось, что бойцы прислушиваются к чему-то далекому и бесконечно дорогому. (91)

Однажды, когда мы вели бои еще в районе Нейкельна (все названия районов, улиц, площадей и разных объектов Берлина даю по оперативной карте, сохранившейся в моем личном архиве. Автор), старший лейтенант Комолых протянул мне горсть только что сорванных листьев. 

Я опустил в них лицо. Сильный, упругий аромат словно прорвался в сердце! Показалось на миг, что и не было войны, этих долгих, страшных, кровавых лет нечеловеческих страданий. То был до боли родной запах мирного времени, леса и поля моего детства — самого лучшего леса и поля, где я научился различать шелест трав и голоса птиц, увидел, как в желтой ржи распускаются синие васильки! 

Эти воспоминания были целительны, они вливали силы в людей. Но они же, воспоминания, остро бередили души, нельзя было уходить в них надолго... Да и обстановка не позволяла: как будто из-за угла с разбойничьим посвистом налетал ветер войны: снова звучала резкая, как выстрел, команда: «К бою!». И танкисты, тяжело отрывая от воспаленных лиц ладони, встряхиваясь, словно ото сна, привычно — который раз! — ныряли в башни своих машин. С сухим лязгом захлопывались тяжелые люки, и накатывались привычные запахи растревоженной стали, солярки, гретого масла, пороха — страшные ароматы войны!

От волнения, от только что вспомненного, в предощущении атаки кровь гулко стучала в висках.

Надо в бой. Победа сама не придет!

*  *  *

В уличных боях атаки короткие. Но они следуют одна за другой часто: не успел достигнуть одного рубежа, надо штурмовать следующий. Поэтому бойцы и командиры находятся в постоянном ожидании. А танкисты, которые составляют основу штурмовых групп, — в особенности.

Ожидая короткую, знакомую команду «Вперед!», сидят за рычагами механики-водители. Сжимая рукоятки механизмов наводки, до боли в надбровных дугах уперлись в налобники прицелов командиры орудий. Медленно, словно нащупывая притаившегося противника, поворачиваются командирские перископы...

Все смотрят вперед. Все радиостанции включены на прием, только за командирской рацией остается право включиться на передачу.

Танкисты и автоматчики, артиллеристы и саперы — все вместе готовы к броску, это будет смерч, и он разрушит все, что преграждает нам путь к Победе!

Приглушенно, на малых оборотах урчат танковые моторы: их рокот сейчас похож на гром накатывающейся грозы. Голубоватые дымки выпрыгивают из выхлопных труб. Пронзительно воют умформеры танковых радиостанций. Это, пожалуй, единственно высокий звук на фоне басистого грохота и гула, затопившего берлинские улицы.

Смотришь, как дрожат опущенные стволы танковых пушек, и кажется, это не машины, а живые существа, дрожащие от яростного нетерпения. Припав к земле, они с трудом сдерживают себя от рывка вперед!

Все мы наэлектризованы перед стремительной и отчаянной атакой, в которой каждый из нас и все вместе найдем свой путь к победе в этом бою. Или…

*  *  *

Если бы не дым и не пылевые вихри, то прямые, как стрелы, улицы, по которым наступает полк, просматривались бы на всю длину. Но все равно я отчетливо вижу панораму боя на Гнейзенау-штрассе. Наши «ИС» как будто плывут в спрессованном, сиреневом мареве! Их массивные, приземистые силуэты размыты, как на картинах импрессионистов, они чуть покачиваются: вперед-назад, вперед-назад! Серебряными бликами посверкивают гусеничные траки.

Танки взаимодействуют огнем попарно, а пары — между собой. Два тяжелых танка «ИС» — это взвод, он простреливает всю улицу: один танк — правую ее сторону, другой — левую. И наступает такая пара уступом, друг за другом, — по обеим сторонам улицы. Другая пара двигается за первой и поддерживает ее огнем. Это и есть «елочка». (92)

Я вижу, как танк, идущий впереди, делает остановку. Длинный хобот его пушки быстро разворачивается: он увидел цель в глубине квартала, я эту цель еще не вижу. Красноватое, короткое пламя вырывается из среза дульного тормоза. Раздается хлесткий звук выстрела, многотонный корпус машины слегка подпрыгивает и, окутавшись серо-бурым пылевым облаком, устремляется вперед — к следующему огневому рубежу. Когда, присев на балансирах, танк срывается вперед, в самом его броске чувствуется неукротимая, злая ярость. От резких движений сорокашеститонной машины содрогаются и земля и стены домов, видно, как из-под гусениц брызжут сухие, длинные искры.

Для тяжелого танка остановка должна длиться не более двенадцати секунд: умелому наводчику этого хватает, чтобы произвести прицельный выстрел. Далее механик-водитель по команде должен сделать короткий рывок вперед с быстрым отворотом машины в сторону; этот маленький маневр необходим, чтобы вывести танк из поля зрения прицела противника. За время рывка командир должен выбрать новую цель, указать ее наводчику, а заряжающий — перезарядить пушку бронебойным или осколочно-фугасным снарядом, в зависимости от характера цели. Он же перезаряжает спаренный пулемет танка.

На этот раз танк после выстрела чуть-чуть помешкал, всего на секунду. Вижу, как на третьем этаже дома в темном провале окна вспыхнул хвост багрового пламени, на фоне освещенной стены на миг проявился силуэт солдата в немецкой каске. Это выстрелил немецкий истребитель танков — «фаустник». Секунда промедления — и фашист сделал свое: «фауст» полетел в танк, идущий в первой «ветви» боевой «елочки».

По башенному номеру определяю: машина командира взвода старшего лейтенанта Бокова. За его взводом двигается танк командира роты старшего лейтенанта Гатиятулина, а за ним — вторая «елочка».

Боков ведёт бой с танком противника или самоходкой. По собственному опыту знаю, что в таком случае все внимание экипажа занято, и танкисты не имеют никакой возможности отвлекаться на другое. Поединок электризует людей, захватывает их целиком, экипаж должен выйти из этого единоборства победителем и — уцелеть!

Но в том-то и заключается взаимовыручка, что танки, ведя бой, должны внимательно наблюдать друг за другом. Выстрел немецкого истребителя по танку Бокова не остался незамеченным. Из машин, двигавшихся по противоположной стороне улицы, по окнам ударили два крупнокалиберных пулемета. Послышались команды сержантов, и к дому метнулись юркие фигурки автоматчиков.

Все произошло так стремительно, что граната фауст-патрона еще не успела достичь танка. «Фауст» летит медленно, его хорошо видно. Было ясно, что стрелял опытный истребитель: огненная траектория гранаты вот-вот должна была пересечься с корпусом танка.