Владимир Королёв - Босфорская война
По мнению П.А. Кулиша, Сечь вполне созрела для принятия турецкого самозванца и совместных «ужасных» действий. У этого историка было крайне своеобразное представление о казаках как товариществе грабителей-«чужеядников», комплектовавшемся не иначе как «большею частью путем дурного воспитания, пьяного разгула и мотовства, уличных драк и всякого рода преступлений». И, естественно, в этой среде «для каждого предприятия, каково бы оно ни было», хотя бы и «для войны за христианскую веру», «находились подходящие личности, понимавшие рыцарство и христианство не лучше и не хуже воинственных и христолюбивых демагогов своего железного века» — представителей римского конклава.
По своему составу, «характеру отчуждения… от гражданских интересов христианского общества» и «отсутствию правил чести и долга», свойственных только «корпорациям оседлым», запорожцы, согласно П.А. Кулишу, «были именно таким гнездом, в котором макиавеллевская и иезуитская политика (Ватикана. — В.К.) могла класть свои змеиные яйца. Змееныши, предназначенные отравить жизнь целому народу, высиживались казаками весьма скоро и охранялись весьма усердно». Так-де обстояло дело и с Яхьей.
«Когда это новое порождение темных сил появилось в Малороссии, днепровское казачество находилось в периоде широкого развития своего грабительского промысла». «Оставалось, — по П.А. Кулишу, — только двинуть массу искателей боевого счастья в Задунайскую Славянщину. Закипела бы тогда работа ловли рыбы в мутной воде. Днепровцы под предводительством Ахии были бы за Дунаем представителями Польши, а донцы представителями России». «Появление чубатых рыцарей среди подготовленных латинцами к восстанию славян и греков могло бы не только произвести множество революционных вспышек, но сделаться началом и таких событий, какими ознаменовано смутное время Московского государства. Но появление вместе с «чупрунами-запорожцами» донских бородачей, этих лангобардов приазовской Туреччины, значило бы в Задунайской Славянщине еще более. Они разыграли бы роль московского знамени, выставленного среди раздраженных турецкими грабежами христиан».
Вследствие всего этого П.А. Кулиш теоретически допускал даже крушение Османской империи, но рассматривал его как совершенно катастрофическое событие, в котором «радости… для людей порядка и благоустройства было бы мало», а «победоносная вольница» стала бы, «пожалуй, опаснее» для России, чем «сами мусульмане».
В этой «охранительно-российской» и одновременно «охранительно-турецкой» позиции П.А. Кулиша, естественно, не находилось места чаяниям и интересам порабощенных османами нетурецких и немусульманских народов, а их освободительное движение выглядело как зло, провоцируемое «зловредным» Ватиканом и подрывавшее устои государства и межгосударственных отношений. Собственно, и казаки выступали у П.А. Кулиша «врагами общества» потому, что противостояли «порядку и благоустройству» тогдашнего феодального государства. При таких представлениях получалась и довольно искаженная картина взаимоотношений казаков с Яхьей.
Дело же, в общем, обстояло одновременно и проще, и сложнее, чем представлял его себе историк. Для «исправления» нарисованной им картины надо просто допустить, что у казачества были и иные интересы, помимо излюбленного П.А. Кулишом грабежа. Что именно могли получить от Яхьи казаки? Лишний раз опустошить турецкие владения вполне можно было и не вступая в связь с «царевичем» — это у казаков неплохо получалось и без самозванца. Хотя среди казачества витали идеи освобождения Царьграда, вряд ли в Войске Запорожском всерьез надеялись на возможность воцарения Яхьи и восстановления с его помощью Византии и едва ли преувеличивали его действительное место и значение в Турции. Но поскольку в Сечи, как и на Дону, охотно принимали самых разных противников Османской империи, почему было не принять и этого, к тому же столь необычного и яркого борца, тем более что он мог послужить и своеобразным знаменем в антиосманской борьбе?
«Царевич» пригодился бы в качестве раздражителя и, может быть, пугала для османских правящих кругов, а все, что могло лишний раз напугать хозяев Стамбула, было в казачьих интересах, к пользе и выгоде Сечи и Дона. Казачеству требовалась моральная поддержка определенных групп населения Османского государства, и если Яхья не мог ее существенно усилить, то во всяком случае совместные с ним акции должны были работать в этом направлении. Казаки и до «царевича» реально помогали освободительному движению в империи, и в этой связи представлялась возможность еще раз сделать что-либо в том же плане.
Что же касается «смуты» в Турции, то она действительно была в интересах казачества, но не сама по себе и не для увеличения только добычи, а для ослабления империи. В этом смысле все, что ослабляло Турцию, усиливало казачество и было ему политически выгодно. Понятно, что даже одно присутствие в Сечи претендента на стамбульский престол открывало перед ней новые возможности для политических движений. Видимо, с таких позиций подходили сечевики к переговорам с явившимся к ним «царевичем Александром».
В ходе этих переговоров, согласно П.А. Кулишу, запорожцы обещали Яхье выступить вместе с ним зимой, а весной прийти флотилией по Черному морю и Дунаю в Болгарию. Зимний поход не состоялся из-за угрозы польских властей расправиться с казачеством, однако она не помешала начаться морскому походу. Итальянский документ XVII в. подает итог переговоров следующим образом: посоветовавшись, казаки решили, что «подходящее время пойти на Константинополь — это месяц сентябрь, но чтобы не терять три или четыре месяца, которых еще надо было ждать, решили сесть в свои чайки и пойти покамест вдоль берегов Черного моря и совершить какое-нибудь другое дело».
Нам предстоит далее говорить о роли Яхьи в морском походе казаков, которая, разумеется, была тесно связана с интересами сторон, упомянутыми переговорами и принятыми на них решениями. Но сначала следует уточнить вопрос о самом участии «царевича» в казачьей экспедиции. Если В. Катуальди нисколько не сомневается в этом участии, а Богдан Барановский полагает его возможным[331], то отечественные авторы, так или иначе касавшиеся похода 1625 г., вовсе не упоминают Яхью среди участников плавания, а С. Рудницкий считает, что запорожцы уже вышли в море, когда Яхья вернулся в Сечь из поездки на Украину.
«Царевич», попав позже в Россию и будучи допрошен в Мценске царскими следователями Дмитрием Лодыгиным и Григорием Нечаевым, на этом допросе не сказал ни слова об участии в походе, однако затем, находясь в Западной Европе, рассказывал о своем плавании разным лицам, среди которых был глава францисканского ордена в Боснии и Хорватии Р. Левакович, общавшийся с самозванцем в Пьемонте, что и отразилось впоследствии в сочинении францисканца «Жизнь светлейшего султана Яхьи, христианского принца Оттоманского дома».
Говоря об участии «царевича» в походе, Р. Левакович ссылается и на рассказ участника той же экспедиции, являвшегося в ней «капитаном одного казачьего отряда», Ивана. Этот казак вскоре по завершении похода попал вместе с сыном в татарский плен, был продан в рабство туркам и далее отпущен ими для сбора выкупа, назначенного за него самого и за сына. Оказавшись в 1634 г. в итальянском городе Мондови, Иван обратился к аббату Альберто Сольдати, главному викарию местного епископа, за разрешением собирать милостыню для выкупа. Р. Леваковича попросили быть переводчиком в этой беседе, в ходе которой казак и рассказал об экспедиции 1625 г. и участии Яхьи, заметил, что «очень хорошо знает особу царевича Александра, и описал его подробно, с указанием роста, кожи и некоторых подробностей, мало кем отмеченных».
По отечественным источникам получается, что Яхья находился у запорожцев с весны по август 1625 г., и как раз на это время приходится интересующий нас поход. Если «царевич» не ходил с казаками в море, то непонятно, что он делал несколько месяцев в полупустой Сечи. На основании изложенного мы полагаем его участие в морской экспедиции 1625 г. вполне реальным.
Согласно В. Катуальди, запорожцы провозгласили Яхью «константинопольским императором», а по сведениям итальянского источника, кричали, что Александр — их король и что они готовы следовать за ним до смерти. Р. Левакович и В. Катуальди подают Яхью как действительного, подлинного предводителя казаков, их настоящего вождя, которого они беспрекословно слушались, и т.п. Реальная же картина, вне сомнения, была совершенно иной. Среди тысяч казаков, закаленных в плаваниях и боях, организованных и сплоченных казацким товариществом и имевших своих весьма авторитетных командиров, турецкий самозванец с несколькими прибывшими с ним соратниками конечно же не мог играть приписываемую ему роль. Скорее это была роль фактической марионетки, которой, однако, «из политесу» вполне могли оказывать все наружные признаки почтения.
