Нас называли ночными ведьмами - Ракобольская И.
Когда шли бои на минском направлении, мы едва успевали за наземными войсками. Проезжая со штабом на полуторке по центральному шоссе, видели по обочинам брошенную и разбитую технику, трупы лошадей и людей. Видели виселицы с еще не убранными трупами. Наша армия шла вперед, освобождая пункт за пунктом, а разбитые немецкие части оставались в лесах и полях вдоль шоссе, иногда с техникой, в тылах наших войск…
Нам представлялось, что если наш фронт окружил Минскую группировку, то это означает, что немецкие части находятся внутри кольца советских войск. Постепенно кольцо сжимается, одни сдаются в плен, другие погибают.
Все оказалось не так. Рокоссовский прошел со своим фронтом вперед, «окруженные» немцы остались в тылу, скрываясь по лесам, болотам, занимая некоторые села иногда довольно крупными соединениями. Получилось, что по дороге идут наши войска, а вокруг [118] сидят немцы. И так как авиация всегда находилась немного позади передовых частей, мы эту «кашу» почувствовали. Мы едем по дороге, вдруг выясняется, что дальше пути нет: немцы прорвались через дорогу, стоят в деревне за десятки километров от передовой…
Мы только разместились на аэродроме, вдруг по нему началась артиллерийская стрельба, и мы вынуждены уходить. Часто бойцы БАО, обслуживавшего нас, вступали в бой с вооруженными немецкими частями. В основном, конечно, они стремились взять немцев в плен, часто это удавалось.
Иногда мы сами чувствовали себя окруженными. Мы стоим, а вокруг немецкие части. Какое у нас оружие, какая охрана… Так, оборудуя взлетную полосу у опушки небольшой рощи, мы узнали, что с другой стороны стоят немцы с орудиями. Днем эскадрильи перелетели на новую площадку, а штаб и часть техников остались до утра ждать машин. Было очень напряженно, рядом постреливали. [119] Я сняла знамя полка с древка, обернула его вокруг себя под гимнастеркой и потуже затянулась ремнем… Так прошла ночь…
Утром подъехали машины, мы погрузились на трясущуюся полуторку, которую старик шофер почему-то называл «Маруся» и останавливал у каждой лужи, чтобы подлить холодной водички в радиатор, откуда все время шел пар.
А я вспоминала Южный фронт, отступление в Сальских степях в 1942 году, отсутствие линии фронта и наших солдат, уныло бредущих вдоль дорог, бегущих за ними женщин и курицу, вдруг выпорхнувшую из-под полы одного солдата…
Пролетая днем над полями с неубранной рожью, мы видели лежащих немцев, иногда наши машины обстреливались при перелетах, появились у нас раненые летчики, иногда наши штурманы из пулеметов стреляли по окруженным, и они вставали с поднятыми руками, но чаще группы немцев выходили туда, где были наши части. Так, однажды осталась техник Пилипенко с подбитым самолетом, с ней находились два-три бойца БАО. И одна винтовка на всех.
Вдруг немецкая колонна, вышедшая из леса, направила к ним своего парламентера с белым флагом. Оказалось, что это остаток штаба генерала Фалькнерса во главе с самим генералом - идут сдаваться в плен… Пленных приняли, и в сопровождении одной девушки с винтовкой отправили в ближайшую стрелковою часть.
Мы стояли в одной деревне на берегу Немана. Деревня была широкая, дома стояли в один ряд и растянулись далеко, так что аэродром находился прямо на улице. На той [120] стороне Немана в лесу стояла немецкая часть. Ночью летали немецкие самолеты, бросали туда груз, очевидно, продукты и боеприпасы. Немцы с того берега переплывали в деревню, воровали у хозяев поросят, различные продукты. Это было в Западной Белоруссии. Население относилось настороженно и к нам, и к немцам. Но кто-то оставлял продукты для немцев на дороге. Каждую ночь была тревога и выстрелы.
Наши бойцы из БАО решили поехать и взять немцев в плен, были сами окружены, один боец выполз, прибежал и сказал, что наши погибнут, если их не выручить…
Командир дивизии быстро выслал свой связной самолет. Выстрелом из пулемета оперативный работник штаба был тяжело ранен. И тогда нам разрешили вылететь и бомбить эту группировку. А ведь днем наш самолет можно сбить из ружья. Впервые за всю войну Макарова и Белик, Тепикина и Гашева бомбили немцев днем и видели, куда падают бомбы…
В результате нашей операции немцы сдались…
После освобождения Белоруссии работник нашего штаба Зина Горман съездила в деревню, где ее отец работал в колхозе. Туда она на лето отправила своего маленького сына в июне 1941 года. Вернулась почерневшая от горя. Всех евреев уничтожили. Кого-то расстреляли, а большинство закопали в землю живыми… Когда она смогла говорить, слушать ее было невозможно.
Зинин муж Саша воевал в наземных частях где-то недалеко от нас. После войны они взяли на воспитание двухлетнего малыша… «Он так похож на Сашу», - говорила она. Сама она детей иметь не могла.
* * *
В Белоруссии мы начали активно «болеть» вышивкой, и продолжалось это до конца войны. Началось с незабудок. Ах, какие красивые незабудки получались, если распустить голубые трикотажные кальсончики и вышить цветочки на летних тонких портянках! Из этого можно сделать и салфеточку, и на наволочку пойдет. Эта болезнь, как ветрянка, захватила весь полк…
Прихожу днем в землянку к вооруженцам. Дождь ее промочил насквозь, льет изо всех щелей, на полу лужи. Посередине стоит девушка на стуле и вышивает какой-то цветочек. Только вот ниток нет цветных. И я писала сестре в Москву: «У меня к тебе очень важная просьба: пришли мне цветных ниток, а если бы могла сделать подарок нашим женщинам и прислать побольше. Наши девочки за каждую ниточку душой болеют, каждую тряпочку используют [121] для вышивки. Сделаешь большое дело, и все будут очень благодарны». Из этого же письма: «А сегодня после обеда у нас образовалась компания: я сижу за вышивкой незабудок, Бершанская - роз, крестом, Анька вышивает маки, а Ольга читает нам вслух. Погоды не было…»
Это была немножко смешная болезнь, но переболели ею все. Поскольку рисунков для вышивок было мало, то все вышивали одно и то же, например попугая. У одной он получался круглый, толстый, у другой какой-то скорбный, с вытянутой головой…
Теперь- то я понимаю, что это была разрядка от напряженного ужаса войны, успокоение души… После войны я больше никогда не вышивала…
Штурман Оля Яковлева вспоминает, как поздним летом 1944 года уже в Белоруссии на наши легкие самолеты были поставлены пулеметы ШКАС (Шпитального). Всех обучали ими пользоваться, но эффективность их была не очевидна. Зато машины наши приобрели грозный боевой вид. ШКАСы монтировали на подвижных [122] турелях сзади штурмана. Пулемет мог опускаться вниз и поворачиваться направо-налево. Ставилась задача: отбомбившись по цели, уменьшить высоту полета и обстреливать из пулемета передовые позиции немцев. Это можно было делать с высоты 200-300 метров.
Надо было быстро, но очень осторожно поворачиваться в кабине, чтобы не мешать летчику управлять самолетом. Естественно, это было легче делать маленьким, худеньким штурманам. Мы честно обстреливали передовые, но об эффективности такого обстрела что-либо сказать было трудно. Не то что сбросишь бомбы - и видишь пожары или взрывы на земле. Пулеметы стояли на машинах до конца войны, вооруженцы научились с ними управляться. Но я не могу сказать, что летчики считали это нововведение таким уж необходимым…
А в начале 1945 года на самолет отличного пилота Екатерины Олейник, где штурманом была Ольга Яковлева, был поставлен фотоаппарат для того, чтобы фотографировать результаты бомбометания экипажей в конце летной ночи. Пришла в полк и мастер по фотоаппаратам - Р. Орлова. Большое осложнение вносила необходимость сначала сбросить ФОТАБ - специальную бомбу, подвешенную под плоскость самолета, и в момент ее вспышки у земли произвести [123] снимок. Требовалась хорошая видимость над целью. Бомбы эти легко воспламенялись, а если оставались несброшенными, садиться с ними было опасно.
Первое фотографирование было сделано 16 января. Летчик строго выдержала скорость и курс, не отклоняясь ни на метр, несмотря на обстрел с земли. Затем пленки отправлялись на проявку и расшифровку в дивизию. На них хорошо были видны воронки от бомб на дорогах и дым от пожаров. Мы не знали, как в дивизии оценивали результаты бомбометания нашего полка…
