Светлана Замлелова - Пошлая история
— А ты что взялся мне морали читать?! Конечно, всё равно! Зачем мне об этом думать? У меня всё есть! Жена вон дома сидит, не работает. Детей на теннис отдали… Я два раза в год семью на отдых вожу, ещё и сам без семьи езжу… И я буду думать о людях! Нравится им, не нравится… Что, я похож на идиота?.. А людям, конечно, всё это не нужно, им нужно на моём месте быть!
Но, расхвалив свою жизнь, расписав Алмазову, а заодно и самому себе её прелести, он понемногу смягчался, переставал злиться и даже веселел. Уже смеясь, он обращался к Алмазову:
— А ты что, для людей хочешь жить? А? Так ты коммунист, может? Ха-ха! Даёшь ты!..
Повстречавшийся спустя годы приятель, казался теперь Алмазову человеком странным. Он был по-своему не глуп, но вместе с тем он был как-то ограничен и даже туп. Но эта тупость не мешала, а скорее помогала ему, позволяя не мучиться и не думать о том, о чём думал и чем изводил себя Алмазов. Говорить с ним о чём бы то ни было, кроме profit`ов и offshore`ов было невозможно. Побывав в Италии, он вернулся недовольным: итальянцы похожи на наших «лиц кавказской национальности», а в Венеции дурно пахнет на улицах. Он был заядлым охотником, и вёз домой чучела всех убиенных им тварей. Стены его квартиры украшали головы кабанов и волков, оленей и косуль, джейранов и лосей. А в прихожей гостей встречала голова жирафа на длинной шее, установленная на резной, красного дерева подставке и огромный табурет, ножками которому служили обрубки слоновьих ног. На охоту он тратил большие деньги и чтобы убить какого-нибудь несчастного козла, готов был ехать на другой конец света. Вернувшись как-то из Африки, он принялся ругать чернокожих. Алмазов завёл разговор о расовых особенностях, о том, что интересно было бы постичь, почему это цивилизация шагает по Европе широким шагом, а в Африку не спешит заглядывать, и почему на разных континентах столь различно эволюционировал человек. Но приятель посмотрел на него так, как если бы Алмазов заговорил вдруг по-китайски, и сказал, что не знает никакой цивилизации, а просто негры — ленивые животные. И Алмазову подумалось, что не будь уголовной ответственности, его друг с удовольствием убил бы и негра, а чучело его поставил где-нибудь у себя в спальне.
Контора, которую возглавлял теперь приятель Алмазова, была невелика. Вместе с директором и Алмазовым насчитывалось девять сотрудников: главный, она же единственный, бухгалтер, секретарша, повариха, уборщица, две девочки, бывшие у главного бухгалтера чем-то вроде денщиков, и молодой человек, гордо называвший себя top-manager`ом, и чьи обязанности секретарша определила как «размытые». Позднее в этот коллектив влилась и Сашенька Мироедова.
Наиболее значительным, интересным и наиболее постоянным лицом во всей этой компании была, несомненно, главный бухгалтер Тамара Герасимовна, пятидесятилетняя дама не без некоторой приятности в лице, но до смешного маленького роста. Поговаривали, что будто бы до того, как сделаться главным бухгалтером, Тамара Герасимовна служила где-то в горничных, и что будто бы некое влиятельное лицо — не то за какие-то заслуги, не то за какие-то услуги — способствовало выдвижению Тамары Герасимовны. Но как только бывшая горничная стала главным бухгалтером, с нею тотчас произошли необыкновенные перемены. Подчинявшаяся ещё недавно чужим капризам и выкрутасам, она вдруг удостоилась совершенно законного права самой капризничать и выкрутасничать.
Получив доступ к кассе, которой она, кстати, не стеснялась пользоваться и в личных целях, списывая свои персональные расходы на коллективные нужды; получив власть, пусть даже над несколькими сотрудниками, Тамара Герасимовна преисполнилась важности. Она всерьёз уверилась, что карьера её удалась, что теперь она то, что называется Very Important Person сиречь Очень Важная Персона, и что окружающие при одном только взгляде на её маленькую фигурку немеют от восторга и почтения к её заслугам, которые, разумеется, видны невооружённым глазом. Впрочем, если бы спросили саму Тамару Герасимовну, что за заслуги взрастили в ней самомнение, достойное разве великих полководцев древности, она едва ли смогла бы ответить что-либо связное. Единственное, что она знала наверняка, так это свою должность, занимать которую, в её представлении, само по себе было большой заслугой.
Как-то совершенно случайно Алмазов слышал такой разговор:
— Мне жаловаться не на что, — уверяла Тамара Герасимовна секретаршу. — Большего и желать, кажется, нечего… Если только самой директором стать!.. Детей подняла, мужа — идиота! — выставила… Карьеру сделала блестящую. Такая карьера чего-то стоит. Вот когда я в обществе говорю, что главный бухгалтер, — сразу другое отношение!.. Да и так видно — можно не говорить. Карьера накладывает отпечаток. Приезжаю за сыном в школу — учителя видят: мама крутая приехала, — к сыну другое отношение.
«Какая может быть карьера! — дивился про себя Алмазов. — Здесь, в замшелой конторе, которая гордо зовётся „фирмой“, а халабуду с горсткой полуграмотных сотрудников именует „офисом“!.. Крутая мама!.. И что это у неё за общество?..»
Кроме должности Тамара Герасимовна имела в себе талант литературного свойства. И, увлекаемая этим своим талантом, писала стихи. Служащие конторы частенько натыкались на испещрённые аккуратными буквами листки, которые время от времени появлялись на столе у Тамары Герасимовны, и стоило только подойти за каким-нибудь делом к её столу, как листки сами собой лезли в глаза. А то однажды уборщица подобрала с полу такой листок, разумеется, случайно оброненный Тамарой Герасимовной. На листке очень красиво было написано:
Ты ушёл, мой любимый!Куда? Почему?И теперь я одна,А за что — не пойму!Не пойму, как мне житьИ что делать теперь.Ах, как трудно одной,Ты услышь и поверь.Ты поверь и вернись,Руку мне протяни.Обними, поцелуйИ с любовью взгляни.Пусть воскреснет любовь,Солнцем вешним взойдёт.Наша молодость вновьПусть в сердцах расцветёт.Пусть ребёнок родитсяИ нас примирит.И любовь, словно птица,Крылом осенит…
Посвящались ли эти стихи идиоту-мужу или какому-то более разумному гражданину, уборщица не поняла. Однако посчитала своим долгом показать листок поварихе.
— Ишь ты! — удивилась повариха. — Туда же!.. В её-то годы детей рожать!..
— Да! — согласилась уборщица. — Совсем, видно, без мужа-то…
Был у Тамары Герасимовны ещё один бесспорный талант. Никто не умел так ловко обходиться с начальством, так потрафить, так угодить, так прозорливо предугадать желание, как это умела Тамара Герасимовна. Сказывалась и благодарность мирвольнику-хозяину за доступ к кассе, за высокое доверие, за хороший оклад, сказывался и опыт работы в горничных. Исполненная собачьей преданности и лакейской гордости, Тамара Герасимовна оказывалась готовой на что угодно, чтобы услужить.
Прочие сотрудники Тамару Герасимовну недолюбливали и боялись. Впрочем, окажись на её месте, едва ли отличались бы от неё хоть чем-нибудь.
Алмазову казалось порой, что он один в целом свете томится и тяготится существованием в странном мире, сплетшимся вдруг из вещей ничтожных, пустячных и малозначащих, способных при этом всецело захватить и подчинить себе.
Сколько раз он слышал напыщенные, благоговейные разговоры не только от людей непосредственно с деньгами связанных, в руках их держащих, но и от тех, кто в некотором роде только сочувствовал, только рядом тёрся, только дышал одним воздухом. Всё это нагоняло на Алмазова скуку и раздражение, всё это внушало странное ощущение: словно всё бывшее значительным и ценным в одночасье обессмыслилось и обесценилось и, сдвинув тем самым какие-то пласты в сознании огромного числа людей, стало причиной наступившего хаоса и всеобщего безумия.
Появление в своей жизни Сашеньки Алмазов воспринял как награду за долготерпение. Он наслаждался, благоговел, трепетал от восторга, радовался каждой возможности угодить. Сделать жизнь Сашеньки привольной и беззаботной, устроить так, чтобы она ни в чём не нуждалась — разве не благородная и не возвышающая цель? Даже делать неприятное дело ради любимого человека показалось Алмазову легко и приятно.
Но отчего-то всё на свете так зыбко и непостоянно. Прошло немного времени, и Алмазов, к ужасу и удивлению своему, снова заскучал.
VIIЗамужняя жизнь, такая лёгкая и беспечная, пришлась Сашеньке по вкусу. Одно только и расстраивало: Алмазов так и не смог окружить её избранным обществом, среди Сашенькиных знакомых не было ни политиков, ни артистов.
Как-то весной, когда Сашенька в обществе Елены и Аллы кушала морковный салатик в спортивном клубе, к ним вдруг подошёл невысокого роста и до неприличия толстый господин. Нижние веки его оттягивались вниз бульдожьими щеками, трясущимися при каждом шаге. А между этими тряпичными щеками помещался крючковатый носик, в седловине которого закрепились тяжёлые квадратные очки. Господин этот напомнил Сашеньке огромных размеров сову, и поначалу ужасно ей не понравился. Подойдя к столику, он поздоровался, перецеловал у всех ручки и, пододвинув четвёртый стул, присоединился к компании. Выпив затем стакан соку, он поболтал о том — о сём, рассказал два совершенно несмешных анекдота, рассмешивших, однако и Елену, и Аллу, отпустил парочку сальных шуток, чем опять же привёл в восторг обеих подруг, и, наконец, извинившись перед Сашенькой и Еленой, отозвал Аллу в сторону. Едва они отошли, как Елена, вытаращив на Сашеньку глаза, спросила тихо:
