Николае Виеру - Дикая кошка

Я приподнялся на постели и долго, не отрываясь, глядел на отца. Он не выдержал моего взгляда, повернулся спиной и вышел, оставив меня одного. Я сел, свесив ноги с кровати, и глядел в пустоту; будто пытался что-то припомнить. Потом с трудом натянул рубаху, брюки, достал нож из тайника и вышел из комнаты. Отец мастерил что-то во дворе. Увидев, что я едва держусь на ногах, он подошел ко мне и сказал упавшим голосом:

— Куда ты идешь, Дорикэ, сынок?

Только-то и спросил тата. Я не ответил и, шатаясь, отправился к дому Попеску. Полдень миновал.

Я шел и ничего не видел вокруг. Мне казалось, Добрин, что была ночь. Я подошел к воротам и отворил их на ощупь. Там, во дворе, навстречу мне первой попалась Катрина. И я сказал ей:

— Катрина, что ты делаешь, моя люба?

— Ох, Дорикэ, голубь мой, зачем ты пришел?

Эхма, Добрин, тудыть твою растудыть, птицелов злосчастный, будто огнем меня опалило, как сказала она: «Голубь мой». Будто насквозь прожгло. И я сразу пришел в себя.

— Катрина, я буду ждать тебя сегодня ночью. Если не хочешь видеть меня мертвым, приходи с чем можешь, пойдем в мой дом, — сказал я ей и повернулся, чтобы уйти. Но тут в ворота вошли ее братаны, возвращались, видать, откуда-то.

— Мэй, Дорикэ! — крикнул один из них. — Что ты тут потерял?

— Я пришел за бумагой, — ответил я и улыбнулся. Мне было смешно, какие они злые. Но я их не боялся.

— Мы ее порвали. Сговор насчет сестры теперь с другим. А вот ты зачем околачиваешься во дворе помолвленной?

Я знал, что они готовы к драке. Они воображали, что со слабаком, каким я был после болезни, они расправятся в два счета. Я сунул руку в карман, нащупал нож. Потом вытащил его. Цепко держа нож в правой руке, я прошел промеж братьев, покинул их двор и за воротами, на дороге, такая меня охватила радость, Добрин, что я запел в полный голос.

Что говорили тогда люди?

Наступают времена, птицелов, когда думаешь: все, мол, угомонился я, позабыл прошлое, столько лет минуло, что и петуху ясно, довольно ходить, виновато опустив глаза в землю, только потому, что ты родил детей от другой женщины, прожил с ней жизнь, делил кусок хлеба, и постель, и нужды, которые обрушивались на вас обоих. Но ты не забыл про это, Добрин, а сколько воды с той поры утекло! И я не могу ее забыть — и все тут. Садишься обедать и спрашиваешь себя: зачем я жил? Или встаешь из-за стола, благодаришь всевышнего за хлеб-соль и опять: зачем я пришел на землю? А то в поле кукурузу пропалываешь и вдруг остановишься: кому нужна моя работа? Потому что, Добрин, сути жизни ты не можешь забыть, главного в ней, хотя она, жизнь, ой, как может переменить тебя, не оставить камня на камне от того, чем ты был, но всегда остается сокровенное, человеческое, которому порою названия не подыщешь, и оно не может исчезнуть, оправдывает твою жизнь. Может случиться и такое, будто в жизни твоей взошло солнце, как было со мной, потом я понял, что, не случись того, что случилось, все сложилось бы по-иному, может, хуже, а может, и лучше, но по-иному. Случай был тому виною, один только случай, и жизнь человека потекла по другому руслу. Ладно, Добрин, слушай сон дальше. Вернулся я домой и стал ждать, когда над деревней падут сумерки и я пойду в условленное место, где мы свидимся с моей Катриной. В душе у меня все пело. С годами воспоминания тускнеют, меркнут, и я не скажу тебе точно, какие чувства обуревали меня, помню одну только радость безмерную, какой никогда в моей жизни не было. Шел я к месту свидания и еще издали увидел тонкий девичий силуэт. Катрина была подобна высокому стеблю травы, что клонится под ветром. Я подкрался к ней, обнял за плечи, прижал к груди. Она повернулась вся ко мне, не противилась моим поцелуям. У меня перехватило дыхание, потому что ни разу в жизни я не целовал такой красивой девушки — губы ее пахли полынью, а глаза были как два темных колодца. Я взял у нее из рук узелок, и мы направились к моему дому.

Стояла темень. Правда, я не мог бы сказать с уверенностью, была поздняя ночь или только наступала, Держась за руки, мы почти бегом бежали к моему дому. И вдруг услышали крик, так кричат перед смертью: «Помогите, люди добрые!» Мы поглядели туда, откуда несся крик, и увидели, что под кровлей дома Пожоги плясал, полыхая, огонь. Мы бросились к горящему дому. Когда мы добежали, там уже были другие люди. Я выхватил ведро у какого-то мальчишки и начал таскать воду. Стоял шум, гам. И я позабыл про все на свете. Потушить скорее пожар, только про это все и думали, а то куда деваться бездомному погорельцу Пожоге, да еще с оравой ребятишек. Я бегал взад-вперед, от реки к дому. Били колокола. Сбежалась толпа. Люди суетились, мешали друг другу. Тогда мужики встали цепочкой от дома до ближнего берега Прута и передавали ведра из рук в руки. Когда огонь сник и совсем погас, я вспомнил про Катрину. И начал искать ее. Мэй, Добрин, как я искал ее тогда в толпе, переходил от человека к человеку, кричал, звал. Люди стали мне помогать Но она как сквозь землю провалилась. Не нашел я ее. И только потом узнал про случившееся: прибежали на пожар братаны Попеску, увидели одинокую заробевшую сестру и увели ее домой, один — с одной стороны, другой — с другой, будто под конвоем, сдали на руки отцу. Тот запер дочку в комнате и выпустил только в день помолвки.

Добрин, собачья твоя душа, ты-то знал, что любовь промеж нас была. Зачем встрял? Может, тебе было все одно? А может, думал, забудет она меня? Из-за твоих семи погонов земли забудет, ради них-то и выдал старый Попеску за тебя дочку замуж, а за меня не пожелал, два их только и было у нас с отцом. Я тебя спрашиваю, черная твоя душа, что тебе в жизни дали эти семь погонов земли, которые теперь не твои? Что? Мать твою перемать, на стыну сбежал от нее. Детей Катрине ты сделал, а любви не дал. Не было у вас любви, горем она обернулась и ее и моей жизни. А сейчас тебе хорошо, мэй? Ты и не думал, что настанет времечко, когда вы будете чужими жить в одном доме, чужими спать в одной постели, чужими рожать детей. И ты заделался чабаном, ушел из дому, потому что невтерпеж тебе стало так жить.

Помню, играли вы свадьбу под проливной дождь. «Не к добру, — говорили люди, — не к добру». И я был среди свадебных гостей с зажатым в руке ножом. Ждал. На твое счастье, липованин [16] Крюков оказался рядом со мной. Он меня удержал от поножовщины.

— А про нее ты подумал, Дорикэ? — спросил он.

— При чем тут она, мэй, липованин?

— Ударишь ты ножом Добрина, убьешь, а кто пострадает? Жених мертвый, тебя схватят жандармы, отправят в тюрьму, а невеста с кем останется?[17]

И я ушел с твоей дороги, Добрин. Отправился в кабачок дядюшки Теку. И Крюков со мной. Заказал я цуйки, вина, угощал прохожих всех до одного. Цыган потом позвал, велел играть похоронное. Они и играли.

— Это моя свадьба! — кричал я собравшимся и пил.

Пели, играли цыгане, будто хоронили кого, а я пил и плакал. Убивался как по покойнику.

— Кого ты хоронишь, Дорикэ? — спросил меня кто-то.

— Пей, неня[18], на помин моей души. Душу я нынче хороню, отвезу ее на кладбище под проклятым дождем.

— Не к добру дождь на свадьбе, — заметил кто-то, а цыгане все играли. Я напился вдрызг, и мне стало легче.

— К чертовой матери такую жизнь! — крикнул я и обернулся к Крюкову. — Пьешь, липованин? Пей, пей, к черту жизнь!..

— Я непьющий, Дорикэ. Вера мне не позволяет пить.

— Ладно, липованин! Вера есть, и служи ей с честью. Все вы верующие, и я был такой, а теперь не верю. Скажи, липованин, может быть человек без веры?

— Не может, Дорикэ. Но у тебя не вера был», Большой грех женщину заместо бога почитать.

— Дурак ты, липованин! Что мне за дело до бога? Я его видел? Ты мне можешь бога показать? Не можешь. А женщину я вижу, она есть, она мой бог. Она помогает тебе как умеет, когда тяжело. А что делает твой бог, когда человеку плохо?

— Не богохульствуй, Дорикэ, так шутить грех.

— Но-но, липованин, оставь меня в покое. Ты как баптист. А мне наср… на то, чего не вижу, не чувствую. Дай мне Катрину, и мне наср… на все веры мира.

Я не помню, Добрин, что я еще болтал. Пил, заказывал цыганам грустные песни, плакал. Потом я шел по деревне мимо твоего дома. Люди расходились с твоей свадьбы, оборачивались мне вслед. Кто-то сказал Катрине про меня, и она вскочила из-за свадебного стола, подбежала к забору, а вся свадьбе следом за ней. И она сказала мне, Добрин, да ты и сам знаешь, что она сказала, ты стоял рядом с ней:

— Ох, бэдица…

Потом Катрина вернулась за свадебный стол, села на место невесты, но свадьба расклеилась. Люди засобирались по домам, стали расходиться. И я пошел домой. По дороге меня остановил Пожога.

— Прости меня, Дорикэ! — сказал он мне.

— За что, ня Пожога? Какое зло ты мне причинил?

— Большое, Дорикэ! Не загорись моя проклятая лачуга, не потерял бы ты Катрину, не увели бы ее братья домой и не женился бы на ней Добрин.

— Ох, неня, не судьба, видать, мне с ней вместе быть… Говори теперь, не говори…