Николае Виеру - Дикая кошка
— Другой нет, Йордан, — сказал. — Нравится, бери, нет так нет. Словом, решай сам.
Машина, конечно, Йордану Палади не понравилась. Но в отличие от парней-одногодков, тоже шоферов и трактористов, он не хотел уезжать из села. Да и мать просила:
— Не уезжай, Йордан, мамина люба, один ты у нас сын… Разве здесь не заработаешь на кусок хлеба?
И он остался в родной деревне. Зайдет речь о «куске хлеба», Йордан плюнет с досады:
— Ну почему уезжают парни? Почему бросают опустелую деревню? Из-за денег уезжают или из-за другого? Какие-то причины должны быть…
Как-то он в ярости прибежал к Дину Соцки. Они дружили со школы. И на курсах шоферов учились вместе.
— Мэй, Дину! Ты-то почему уезжаешь? И куда?
Дину Соцки разинул рот от изумления и забыл на
несколько мгновений закрыть его. Он не ожидал от друга такого вопроса.
— А ты, Йордан, не уезжаешь? — спросил он, не ответив.
— Нет, я остаюсь.
— Все уезжают. Я тоже. Работа, которую нам дает Урсаки, курам на смех. Быть сменным шофером или ездить на развалюхе невеликая радость.
— Я не про то тебя спрашиваю, — разозлился Йордан. — Из-за денег ты уезжаешь или из-за чего другого?
— И из-за денег, и из-за другого. Устроюсь в автоколонну в Вулкэнештах. Грузовик прямо с заводского конвейера получу…
— Стало быть, из-за денег…
— Пошел ты к черту! Заладил: «из-за денег», «из-за денег»… А что в этом стыдного?
— А как по-твоему, Дину, зачем живет на земле человек?
— Да ты чокнутый, Йордан. Нашел о чем спрашивать. Что ты ко мне пристал? Иди к деду Дорикэ, с ним и потолкуй, он любит такое: «Что есть жизнь?»
Йордан Палади досадливо махнул рукой и направился к двери. Постоял немного, поглядел с удивлением на друга и сказал уверенно:
— Так твою перетак, Дину! Ты из-за денег уезжаешь.
Он ушел и до сумерек слонялся по деревне. Потом пошел к дому деда Дорикэ. На порог выглянула матушка Катица. Спросила не слишком приветливо:
— А тебе чего нужно от него, Йордан? На стыне он.
Йордан молча отвернулся и зашагал к стыне. Через час он уже был там. Дед Дорикэ кончил доить и что-то говорил Добрину-птицелову, который собирался уходить в деревню. Йордан подождал, пока он не ушел. Потом сел на скамеечку возле сторожки стариков.
— Дело у тебя какое ко мне, Йордан?
— Слыхал я, тебя интересует вопрос «что есть жизнь?». Так вот, хочу спросить, не узнал ты случайно ответ?
Дед Дорикэ посмотрел на парня.
— Какого черта лезут тебе в голову такие мысли, парень!.. Послушай лучше…
— Что?
— Стрекочут кузнечики. К осени…
— Ну и что?
— Ничего. Просто хорошо… И колокольцы звенят… Слышишь?
— Ну и что?
— Как «что»? Красотища кругом. Вон и звезды на небо высыпали. Сколько тайн в них! Думаешь, человек доберется до звезд? Я этому не верю. Разгаданная тайна не тайна, не останется тогда ничего…
— Ты за кого меня принимаешь, дед Дорикэ? Я спрашиваю про одно, ты толкуешь про другое.
— Зачем ты меня спрашиваешь, Йордан? Дней жизни не останется, тогда и приходи за ответом, А пока что мне тебе сказать?..
Йордан Палади встал, закурил сигарету от трубки старика и пошел обратно в деревню. И еще долго слышал звон колокольцев и блеяние овец.
А председателю Урсаки он сказал:
— Ладно, я согласен. Когда прибудет новый грузовик, отдашь его мне.
— Не могу, — ответил тот. — Займи очередь, тогда и получишь.
— Идет! — кивнул Йордан, направился к видавшему виды грузовику и залез в кабину.
Когда ня Петраке и леля Тица возвращались с поля, их глаза, усталые от солнца и зеленей, заметили сына, сидящего на пороге дома. Йордан сидел неподвижно. уткнув голову в ладони. Леля Тица всплакнула от радости. Лицо ня Петраке растянулось в улыбке, обнажившей сверкающие зубы.
Йордан поднялся навстречу родителям и забормотал, правда, без особой пользы какие-то слова, пытаясь успокоить матушку. Как любая женщина, леля Тица должна выплакаться и в радости и в гора
— Ну ладно, ладно, мама… — приговаривал Йордан, — брось ты… — Потом обернулся к отцу.
Тот пожал сыну руку, оглядев его с ног до головы. Молодец! Ну-ну! Совсем не переменился. Вот лицо, может, повзрослело.
— Ну как там, Йордан, в армии? — спросил отец, чтобы что-то сказать.
— В армии как в армии, — ответил сын.
— А чего ты хочешь? В армии калачи на дереве не растут. В армии не в колхозе. У нас велят тебе что-нибудь сделать, а тебе не по нраву, пошлешь ты начальника к такой-то матери, а сам идешь куда хочешь. А в армии подчинение, в армии такого нельзя, — поучал ня Петраке сына, будто тот не приехал полдня назад из армии и не знал, что с чем едят.
— Говоришь, мэй, Йордан, в отпуск приехал? — спрашивал отец, потирая руки от радости.
Отец с сыном вошли в дом, и ня Петраке как гостя пригласил Йордана сесть, Родику отослал на кухню помочь матери. Снял шляпу, повесил на гвоздь а сел сам.
— А за что тебе начальники дали отпуск? За отличное поведение?
— Чтобы жениться, — брякнул сын и улыбнулся, поглядев на расстроенное лицо отца.
— Что ты сказал, мэй?
— Я пошутил.
— Ладно, коли пошутил.
Прибежала Родика и позвала их к столу. Мать накрыла, как обычно, на кухне. Стемнело. Они ели, разговаривали. Потом Йордан сказал, что идет в Дом культуры на фильм. Родика увязалась за ним. Брату некуда было деваться, и он подождал ее, пока она не надела выходное платье. И они вдвоем вышли за ворота, провожаемые любящими взглядами родителей.
ИОАНА: Я надела самое красивое платье, обула белые туфли, причесалась. Потом зашла к маме на кухню. Она мыла посуду. Я спросила «Хорошо?» А она улыбнулась мне как-то странно, как не улыбалась ни разу после того, что у меня было с Михаем. Я помахала ей рукой на прощание, открыла калитку и вышла на улицу. Дневной свет померк. Загорелись электрические лампочки над селом, окутанным мягким тихим покоем. Стояли теплые сумерки. Я шла к Дому культуры. И вдруг мне преградила дорогу высокая стройная тень.
— Это ты, Михай? — спросила я просто так, потому что узнала его.
— Я, Иоана! Я пришел спросить у тебя кое-что, совсем как в тех романах, которыми я зачитывался подростком, о, сколько они причинили мне зла…
— Почему, Михай? Что плохого было в романах?
— Немало, Иоана! Много воды утекло, пока я понял, что жить подобно герою в романах — чистое безумие. Как я настрадался, Иоана… И все же я не вполне освободился из-под власти книг и пришел просить у тебя прощения.
— За что, Михай?
— За тот вечер. Я тогда не знал, что девушка может сделать то, что сделала ты. Я был большим эгоистом, Иоана!
— Знаешь, Михай, зачем мне это было нужно?
— Сейчас знаю, но тогда не знал.
— Михай, Михай, Михай, и сейчас-то ты ничегошеньки не понял и никогда не поймешь. Ты всегда считал себя выше других, все усложнял, простая жизнь была не по тебе…
Я шла с тенью Михая до самого Дома культуры. Потом я купила билет в кино и села одна, поодаль от всех. Я знала, за мной следят во все глаза и женщины, и девушки, и мужчины, которые давно меня не видели. Я никуда не выходила из дома после отъезда Михая. Мне было все равно. Голова была пустая, без забот и мыслей. Вдруг в зал вошел Йордан. Я почувствовала это.
ЙОРДАН: Я не понимал, что с ней. Она сидела одна, на отшибе, далеко от всех, как богомолка или невеста.
Я направился прямо к ней, но вдруг погас свет. В потемках я ничего не видел, нужны были бы кошачьи глаза, чтобы разглядеть Иоану, и я не мог найти ее. Тогда я пошел и включил свет. Пока односельчане удивленно смотрели на меня, я запомнил место, где сидела Иоана, не поднимавшая глаз и будто даже не глядевшая на экран. Потом я погасил свет. Начался фильм. Я стал пробираться к Иоане, кто-то обозвал меня (вполголоса!) чокнутым, но в ту минуту мне было все безразлично. Наконец я отыскал свободный стул возле Иоаны и, усаживаясь, нечаянно наступил ей на ногу. Она рассмеялась, небольно шлепнула жесткой рукой по этой ноге, и я ее тотчас же убрал. Я слышал учащенное, будто от бега, дыхание Иоаны рядом с собой и неожиданно для себя обнял ее за плечи. Фильм мы так и не досмотрели до конца. Встали, не говоря ни слова, и вышли из зала, провожаемые ворчанием зрителей, которым мы мешали смотреть фильм. На улице нас ослепил яркий свет электрических фонарей.
— Идем сразу к моим, а то я боюсь, ты передумаешь, — сказал я Иоане.
Над деревней повисла тишина. Мы подошли к моему дому. Я открыл калитку, прикрикнул на пса, пытавшегося залаять. Потом постучал в окно. У нас еще не легли спать, но дверь была уже заперта. Открыл тата, посмотрел на меня и на Иоану удивленно. Я провел девушку в каса маре. Мы сели, тесно прижавшись друг к другу.
НЯ ПЕТРАКЕ ПАЛАДИ: Что мне было делать, когда я их увидел в дверях? Она стояла, стыдливо пряча лицо, а он весь так и сиял. Я впустил их в дом.
