Николае Виеру - Дикая кошка
СОН ДЕДА ДОРИКЭ: И было так, птицелов, будто я снова стал молодой, как в ту пору, когда это действительно было, и будто проснулся я под утро, вернее, разбудил меня отец (да будет ему земля пухом!): «Мэй, Дорикэ, вставай, какого черта валяешься, проспишь все на свете, вон уже и солнце взошло». Я открыл глаза — какое там солнце, звезд полно в небе, но уже тянуло предутренним холодком. Я поднялся, надел брюки, пошел умываться. Зачерпнул кружкой воды, полил на лицо и грудь и разом проснулся. Отец крикнул из глубины двора, чтобы я выводил лошадей. Я пошел на конюшню, и вывел их, и насыпал корма в торбу. А моя мать (да успокоится она с миром!) укладывала еду в десагу[14], чтобы мы ее взяли с собой в поле.
И будто стояла пора жатвы, мэй, птицелов. Мать подала нам десагу. Я запряг лошадей в телегу. Отец сказал: «Ну, Гидрон! Ну, Тарзан!» Я побежал к воротам, открыл их, а потом залез в телегу. Мать мы не брали в поле. Нам и вдвоем с отцом негде было развернуться. Мы всегда кончали жать первыми в селе. На земельном наделе в два погона[15], только-то у нас и было, и двум мужикам делать нечего. Закончив с уборкой своего урожая, мы с отцом нанимались поденщиками к кому придется, подрабатывали и так сводили концы с концами. Про что я говорил, птицелов? А… Приехали мы на наше поле, вылезли из телеги. В небе проснулись жаворонки. Потом взошло солнце. Мы жали.
И как наяву вижу я, мэй, птицелов, надел соседей Попеску, земля их рядом с нашей была. Подоспели и они на жатву со всем семейством. Человек пять их было — старик со старухой, два парня, мои одногодки, да младшенькая их, ее ты знаешь, жена она теперь тебе — Катрина. Сказали соседи нам «бог в помощь!» и замахали серпами. Только старик, ня Костаке, немного поотстал, снопы он вязал за теми за четверыми, которые жали. Когда пригрели солнечные лучи, я разогнулся, отер пот со лба. Потом поглядел вокруг и будто впервые увидел Катрину. Мэй, птицелов, не увидел, а так и застыл посреди поля. Батюшка мой заметил, что я не гнусь больше над пшеницей, вспылил:
— Мэй, Дорикэ, что с тобой? Что никак за работу-то не примешься? Ленью заболел или дурью маешься? До обеда далеко, что ты пялишься на солнце?
Прав был тата, когда говорил, что на солнце заглядываюсь. Такой красивой была Катрина. Не знаю, уж как случилось: в ту минуту, когда меня заколотило, словно в ознобе, и я глаз оторвать не мог от девушки, и она разогнулась и долго глядела на меня. Так мы и смотрели не отрываясь друг на дружку, будто впервые увиделись, пока один из братьев не хлопнул сестру по плечу:
— Чего ты, будто остолбенела?
Мы снова взялись за серпы, но я знал: не жить мне без нее, моей будет дочка Попеску.
Мы с отцом жали до полудня. Потом сели обедать. А я все поглядывал на Катрину. Соседи тоже обедали. Отец хоть и занят был едой, но все заметил.
— Приглянулась она тебе, мэй?
— Очень, тата.
— Ну и что теперь?
— Как «что»? Женюсь.
— Поостынь, Дорикэ, а то как бы собаки не завыли средь бела дня. Разве пойдет она за тебя замуж?
— А почему ей не пойти, тата? Я не калека, не урод.
— Так-то так, мэй, Дорикэ! Ты здоров как бык. Силой бог тебя не обидел, а вот ума не дал.
— Ну знаешь, отец! — вскочил я на ноги.
— Сядь, мэй, сядь! Пылищи вон сколько поднял. Что про тебя скажешь, раз телом вырос, а умом не понял, что беден ты, а Попеску — богач и не отдаст за тебя дочку,
— Но и я ей приглянулся, тата! Чую сердцем, люб я ей, и она люба мне.
— С двумя погонами земли хоть кому люб будь, да все без толку, Дорикэ. Я, отец, верно тебе говорю.
Но я не понимал этого тогда, хоть на куски меня режь, птицелов. Мы, двое, хотели быть вместе и не могли из-за других? Эх, молодо-зелено… Откуда мне было знать… Парень как все деревенские парни, одевался я не хуже и не лучше других, работал, правда, поусерднее сверстников, да что в том худого? Но, видать, было…
Вечером, как стемнело, перестали мы с отцом жать, запрягли лошадей, сели в телегу и поехали до. мой. Когда мы поравнялись со двором Попеску, я выпрыгнул из повозки, и отец поглядел на меня, улыбаясь с иронией, а я пошел к колодцу, стянул с себя рубаху, ополоснулся холодной прозрачной водой, и дневную усталость как рукой сняло. И был у меня, эхма, Добрин, вечер… да что теперь говорить… У ворот Попеску я свистнул, потом прокричал кукушкой Но Катрина так и не выглянула. Зато явились ее братаны-верзилы.
— Мэй, кто там? — крикнул один из них.
— Я не вам свистел, — откликнулся я.
Братья подошли к воротам. Узнали меня:
— Это ты, Дорикэ?
— Я.
— Ты в сговоре с Катриной, мэй?
— В сговоре.
Парни открыли ворота и вышли на дорогу. Оба высокие, как и я, но если нападут, я обоих побью. И они это знали, как и я. К моему удивлению, братаны выглядели мирными.
— Мэй, Дорикэ, ты женишься на ней?
— Женюсь!
— Женишься и без приданого?
— Женюсь!
— Дорикэ, а если она голым-гола, в одном платьишке войдет в твой дом?
— Женюсь!
— А бумагу дашь, что ничего не затребуешь после женитьбы?
— Дам!
— Лады, Дорикэ! Завтра потолкуем, — сказал? братья и вернулись в дом.
Я отправился восвояси и не спал всю ночь. Я грезил с открытыми глазами о Катрине. Наутро я рассказал про все отцу. Он рассмеялся.
— Мэй, чертовы парни, видать, всем имуществом хотят завладеть. Говоришь, отдадут сестру нагой-бо-сой? И ты согласился? Да, Дорикэ, хозяина из тебя не выйдет, хоть бы человек получился. Ладно, бери ее, пошли они в з… скупердяи! Крыша над головой у тебя есть, два погона земли после моей смерти твои, пока я в силах буду работать, и ты мне помощник, глядишь, еще погон земли прикупим, проживем как-нибудь. Бери ее, Дорикэ, раз девка тебе приглянулась. А благословит ли вас старик Попеску? Может, у него другие расчеты? Разве отдаст он дочку без приданого? Да и захочет ли породниться со мной, с бедняком? Про это ты не подумал?
Не знаю, Добрин, как тебе сказать, другим я был в те дни человеком. Какое мне было дело до отцовских страхов? Как-то вечером я постучал в дом Попеску. Отдал братьям ту бумагу, мол, женюсь без приданого и после ничего не спрошу ни я, ни Катрина. С девушкой я, правда, еще не говорил, но почему-то был в ней уверен. Я знал, что люб ей. В поле, когда наши взгляды встретились, будто сговорились мы друг с дружкой. Но мне другое надо было услышать на словах, мол, любит. Ты смеешься, Добрин? Нет? Ну и правильно делаешь. Ты, верно, не понимаешь, как можно полюбить девушку, не перемолвившись с ней ни словечком, не обняв ее ни разу?
Итак, я пошел к старику Попеску. Он удивленно открыл мне дверь, но впустил в дом. Катрина сидела на лавке у керосиновой лампы и что-то шила. Будто маков цвет было у нее лицо, мэй, Добрин, или будто красное солнышко. Она не поднимала глаз. Попеску-отец пригласил меня сесть. Я сел. Он пододвинул свой стул ко мне.
— Зачем пожаловал, Дорикэ? — спросил он меня.
— Просить у тебя Катрину в жены, — брякнул я, не поговорив даже про то, про се.
— Что ты сказал, Дорикэ? Повтори, я что-то не расслышал, — насупился старик, и в ту минуту вошли братья Катрины.
— Отдай, отец, раз и она хочет, — сказал один из братьев.
Старик, казалось, спокойно повернулся к дочери.
— Слышь, Катрина! Пришел Дорикэ, сватов не прислал, как заведено, сам заявился тебя в жены просить. Что скажешь?
— Я пойду за него, раз он берет меня, люб он мне, — ответила Катрина. И какой у нее был голос, Добрин! И какая она была красивая! Я таких ни до той поры, ни после не видывал.
Тогда Попеску-отец обернулся к братьям.
— А вы что скажете? Отдавать, что ли?
— Отдавай, тата, отдавай, раз они полюбились друг дружке, не противься, — сказали парни согласно.
— Ну а я, знаете, что скажу? — встал старик со стула. — Одна у меня дочка. И за голь перекатную я ее не отдам. Понял, Дорикэ? Лучше мертвой, чем за бедняком замужем.
И он распахнул передо мной дверь. Я встал и ушел. А что было потом, Добрин? Невмоготу рассказывать. И врагу такого не пожелаешь. Душа у меня высохла от горя. Будто оборвалось что-то внутри, я заболел, расхворался так, что не вставал с постели. Старики ходили вокруг меня на цыпочках, знахарку позвали, чтобы она поворожила надо мной, болезнь зыгнала, мать говорила, что околдован я, вот и сохнет у меня душа. Думал, помру я, Добрин. Лицо у меня было поначалу восковое, потом серое, землистое. Напрасно я глотал травяные отвары, ничего не помогало.
Однажды отец пришел с каким-то странным лицом.
— Брось валяться, Дорикэ, — сказал он мне, — не будь дураком. Замуж выходит твоя Катрина. Как жить-то дальше будешь?
— Как замуж? — спросил я его, будто замужество не было делом привычным, а она девушкой на выданье.
Я приподнялся на постели и долго, не отрываясь, глядел на отца. Он не выдержал моего взгляда, повернулся спиной и вышел, оставив меня одного. Я сел, свесив ноги с кровати, и глядел в пустоту; будто пытался что-то припомнить. Потом с трудом натянул рубаху, брюки, достал нож из тайника и вышел из комнаты. Отец мастерил что-то во дворе. Увидев, что я едва держусь на ногах, он подошел ко мне и сказал упавшим голосом:
