Изабелла Худолей - Твоя воля, Господи
Но шельма — девка однако! Шить — вышивать не любит, уборка и та лишь бы поскорей. А что брату любимому отмочила?! Попросил раз почистить шинель от грязи, второй раз, третий. А уж грязь у нас в Павловской всем грязям грязь. Густая да жирная, как сметана. А засохнет — зубами не отдерешь. А Дуня‑то, Дуня, нет, до чего же хитра девка: сверху почистила, а снизу подрезала чуток. Раз чуток, да два, да пять — вот и шинель по колено. Хотела поколотить, да Вася отстоял. А зря, надо бы поучить, хоть и большая уже.
Ох, девки — девки, хоть свои вы, а чужие. Манечка вот маленькая еще, аккуратная, послушная. Эта не будет вытворять всяко — разно, как Дуня. Бог даст, разберут вас. Хоть бы хорошим людям достались. Приданое с детства готовится. Смутное, правда, нынче время, да Бог даст переменится к лучшему. В Ростове, в банке каждой к свадьбе отложено. Не ахти капитал, но все ж… Господь милостив, не пропадет в трудах нажитое добро.
Мальчики мои, мальчики. Павлик, Володя, Гришенька маленький. Что вам, родные мои, надежда моя и гордость, что вам судьба сулит? Вася выучится, учителем станет, родные изо всех своих сил помогут вам выучиться, встать на ноги. Бог вас не оставит.
Конечно, жизнь нелегкая, но все пока, слава Богу, неплохо. Дело идет, поит и кормит, на черный день и ахову субботу отложено. Дети хорошие — умные, работящие, способные. Конечно, копейка счет любит. Доход не был бы таким, окажись он в руках Захара. Не то, что промотал бы, прожил, нет, а доверил бы нестоящим людям, не смог бы скопить, собрать, положить в банк, сколько сейчас удается. Пусть уж лучше работает, а капиталом распоряжаться будет она сама. А то вот как Васикин, земляк, домину вон какую отгрохал всем на загляденье и на зависть тоже. Красив дом, красив, нечего сказать. Одна зала чего стоит — окна, стены, паркет какой. Скажи на милость, куда занесло мужика, дворец да и только. А весь в долгах, как в шелках, говорят. А он веселится — поет, дети тоже. Не смогла бы она так, не смогла…
А вот поди ж ты, видно Захару нет — нет и тошно станет дома. В таком уютном хорошем доме, в такой приличной семье, с такими послушными детьми. Чего ему не хватает? Чего ему надо? Ну выпьет там по праздникам или даже без них лишку, ну побьет стопку — другую тарелок. Даже было самовар с чайничком заварным горячие прямо со стола в окно выбросил, когда явился во хмелю. Опять же ни крику, ни скандалу. Побушевал, проспался и за работу. (После такого особенно хорошо работает. Заработает, все постачит побитое — разбитое да еще дважды на такое останется.
А вот почему он дважды убегал к цыганам? Во второй раз так долго кочевал, пришлось разыскивать. Привезла на Дрожках хозяина. Ни суконной тройки с котелком и тростью, ни сапог почти что новых, в чем ушел на базар, ни серебряного брегета с боем и двумя крышками, ни цепочки серебряной же с брелками. Вот так, босой, в чьих‑то дырявых
портках и своей исподней рубашке — а в глазах такая забубенная удаль, такая сладкая печаль, такая улыбка, такое счастье безмерное во всем его существе, что даже и ругать не хочется. Погулял хозяин, погулял… Трясется на дрожках и тихо так напевает
Не вспоминайте меня, цыгане!
Прощай, мой табор, пою в последний раз! Хорошо, что хоть тихо и что вечером ехали. Мало кто видел. Сраму меньше.
Откуда ей было знать, умной, правильной, работящей, энергичной, прижимистой и рациональной, которой вот уже сорок лет нет на свете, что тогда, почти сто лет тому назад, имела она в мужьях художника и романтика, ранимого и беззащитного человека, чья душа хотела воли, а глаз искал прекрасное. И его счастье, что он не дожил до еще более тяжких времен. Он умер от холеры. Он, который пил только кипяченую воду, мыл руки, вероятно, не реже хирурга, который боялся заразы пуще, чем кары небесной. Она же его и настигла. Он счастлив тем, что не дожил до того страшного часа, когда по неосторожности с охотничьим ружьем Володя застрелил семилетнего Гришеньку. Не видел Захар Иванович всей дикой бессмыслицы гражданской войны, как чеченец из Дикой дивизии застрелил его деверя Никифора прямо в доме, на глазах у семьи, что так любила одинокого бессемейного дядю, а дядя любил племянников как родных детей. Не дожил Захар Иванович до раскулачивания, когда отобрали не только дом и пустующую мастерскую, а все из дома, включая грязное белье, что было приготовлено для стирки. Дочери в это время жили семьями: Нюня за яркокрасным, Дуня скорее за беловатым.
А Поля, Пелагея Егоровна, или вернее Полина Игоревна (своего второго правнука она назвала Игорем в честь своего отца, а его прапрадеда), с котомкой бельишка подалась в Ека- теринодар, тогда уже Краснодар, где ее приютили земляки- рязанцы. А потом она пошла работать на мельницу, что до сих пор стоит на улице Северной. Работала она там грузчицей и так хорошо работала, что года не прошло, а бывшая «кулачка» заработала красную косынку ударницы. Чудны дела твои, Г осподи!
Не дожил Захар Иванович до тех страшных дней, когда Вася, надежда и гордость семьи, ничем не скомпрометировавший себя в гражданскую, со спокойной душой и чистой совестью, женившись по любви на Дуне Никоновой, работал в Ейске комиссаром просвещения. Поверив лукавой власти, он, как бывший офицер, явился на сборный пункт, а там был арестован и в телячьем вагоне отправлен в Сибирь. Не видел Захар Иванович тех душераздирающих сцен, когда эшелон долго стоял на станции в Павловской и Вася под честное слово был отпущен домой. Все понимали, что это было прощанье, но не хотели в это верить. Мать, сестры, Игнат Худолей, который представлял тогда советскую власть в Павловской, уговаривали Васю остаться. Игнат обещал все уладить. Но Вася вернулся в эшелон, т. к. честное слово свое ценил высоко, а за него могли пострадать товарищи, такие же, как и он, бывшие офицеры. 27 ноября 1921 года, в среду, Калинцевым стало известно, что весь эшелон, в том числе и Вася, расстрелян на полустанке под Читой. Без суда и следствия, только за то, что в первую мировую Калин- цев — младший получил кокарду и звездочку на погон. Оказывается, и так можно. Власть не только поощряла такое, она сама делала так.
А потом была вторая мировая и опять с германцем, как и первая. Она подобрала еще двоих сыновей — Павлика и Володю. Похоронки на них не пришли. Они канули, как камни в воду, но там, где надежда на счастливое стечение обстоятельств или хотя бы плен, была наименьшей. Павлик воевал под Сталинградом, Володя — под Ленинградом. Незадолго до войны, всего за несколько месяцев, Володю выпустили из тюрьмы, где он безвинно просидел почти год. Освободили прямо из зала суда, что в те годы было чудом. А потом от него была единственная открытка по пути в действующую армию: «Еду защищать счастливую и радостную…» Не ирония, нет, а боль, скорбь и безысходная тоска.
Пелагея Егоровна в войну в Краснодаре с Манечкой и Зсугй, Дуниной дочкой, бедовала, изворачивалась, чтобы прокормиться, и выжила. Умерла она в возрасте 78 лет от инсульта, практически не болея всю жизнь. Ее хоронили дочери, внуки и правнуки. После ее смерти в сундуке нашли три комплекта мужской одежды и белья. По числу не вернувшихся сыновей. Она их не хоронила. Она их ждала всю жизнь.
Игнат Худолей. Окончание
Ночь была душная. Темнота не принесла облегчения от дневного зноя и той благодатной прохлады, что бывает в начале лета. Ощущение духоты, от которой человек не знает куда себя деть, еще больше усиливало чувство тревоги, не оставлявшее Игната все эти дни. Казалось, будто он мечется в каком‑то замкнутом пространстве и не огромный бесконечный небосвод, по южному черный и глубокий, у него над головой, а все они, живущие на земле, и он, и его близкие, будто прикрыты, прихлопнуты громадным черным тазом. Душно под ним, душно и неуютно, а главное места мало, трудно дышится. Он уже давно привык к чувству постоянной нехватки воздуха. Вот уже более двадцати лет мучит его туберкулез. С тех самых пор, с первой мировой, когда привез он его из германского плена. Он считал себя почти профессором в лечении туберкулеза и, надо сказать, настоящие профессора, которых повидал он на курортах, его лишь утвердили в этой уверенности. Дело в том, что в общепринятом смысле слова он почти не лечился все эти годы. По крайней мере, не лежал ни разу в больнице. Строгий, даже жестокий режим, что он сам выработал для себя и неукоснительно ему следовал, диета, тоже основанная на ежедневном многократном насилии над собой, ежегодные поездки на курорт, вначале в Крым, а в последние годы в Теберду, в предгорья Кавказа — все это создавало ту самую основу пирамиды, на которой он держался физически. Благодаря этому он жил, работал, чувствовал себя человеком. Иногда он забывал о том, что не только его собственная железная воля держит его на земле. Есть сила помягче, но от этого совсем не слабее. Он привык к тому, что жена давно стала ему нянькой. Она кормила его вовремя и так, как он велел. Она создавала в доме для него, усталого, утомленного и работой, и своей хворью, покой и тишину. Она умела промолчать при его болезненном брюзжании, усмирить казалось бы из ничего вспыхнувший гнев, умела быть надежным буфером между ним и свекровью, когда они, такие похожие, своевольные, яростно сверкнув друг на друга голубыми глазами, уже готовы были сказать обидные слова. Она не сетовала на судьбу и искренне не понимала, когда ее спрашивали его сослуживцы: как ты с этим чертом живешь? Она знала, что только ей под силу нянчить его и сохранять отца для детей. Их было трое: его дочь от Доры
