Изабелла Худолей - Твоя воля, Господи
Так неожидан был этот поворот, что Захар первое мгновение даже опешил. Но потом быстро справился и… показал ему дулю, кукиш.
— А это ты видел, сосед?
Вот тогда‑то и выскочил как ошпаренный казак Браславец, униженный и оскорбленный беспредельно дулей от городовика.
Едва он выскочил, как Захар Иванович, видя такую убийственную реакцию, еще раз задумчиво воззрился на свой мозолистый кукиш и на этот раз все они — и он сам, и его невольные зрители — грохнули во все свои здоровые легкие.
Уходя сосед успел справиться с волнением и бросил
— Ходим до мырового!
Вот они и пошли.
Но и у мирового, что вершил свой скорый суд на базарной площади, дело сложилось еще того чуднее. Вначале было недоумение, все знали о добрых отношениях казака с соседом. Потом — законное возмущение: дать казаку дулю, это же надо так оскорбить хозяина здешних мест! И кто посмел? — Городовик, пришлый, какой‑то там кацап! Но в кацапа уже вселился бес, чего так боялась Пелагея Егоровна. Суд присудил ему заплатить за оскорбление пять рублей «в пользу общества». Тогда Калинцев, явно рисуясь, достал свой бумажник с монограммой, вынул из него новенький красный червонец и еще показал соседу дулю, чтоб без сдачи.
Второй червонец Калинцева истец и ответчик, а также наиболее горячие слушатели этого забавного дела, пропили в шинке. Вот и едут они теперь домой на извозчике, оба хмельные и умиротворенные.
Но не все калинцевские заботы разрешались столь благополучно. Та беда, которую чуяла Пелагея Егоровна, все же пришла. Захара Ивановича взяли на сходке в волковской кузнице, что стояла неподалеку от его дома. По счастливой случайности не было там Никифора, а то бы ему не миновать лиха. Дознались бы о его рязанских делах. Потом стало известно, что Калинцева взяли, когда он говорил против царя. Утром полицейские пришли в дом, известили семью, «для порядка» кое‑что посмотрели, но обыска большого не делали.
Вскорости арестованных переправили в Екатеринодар. Бросив детей и дело на Никифора, Пелагея Егоровна поехала в город. Была она там долго, до самого суда. Хлопотала, просила, обивала пороги, давала деньги, сулила еще больше. Все попусту. Приехала домой неузнаваемая, черная, одни глаза светились на лице. Тогда дети и услышали страшное
слово «каторга». В станице оно отозвалось громким эхом. Ка- линцевых стали сторониться. Дела в мастерской шли день ото дня все хуже. Хорошо еще, что остались Никифор с Гришкой, да Вася помогал.
Поля не сдавалась. Она писала, ездила, хлопотала. Через два года Захар Иванович вернулся. Глухим, сгорбленным, неразговорчивым. Глаза его потухли и редко он пел. Поля не теребила его. Вызволила и ладно. Отойдет, отогреется.
И он отходил, но не так, как ей того хотелось. Часто в доме стал бывать Игнат Худолей. Думала, к Васе ходит, оказалось — к самому. Что у них может быть общего? Потом Захар потребовал, чтобы треть дохода от дела она отдавала ему без отчета. Долго спорила, но пришлось уступить. Опять в стружках ночевали люди. Захар чаще, чем в том нуждалось дело, ездил в Ростов.
А потом его непонятные слова в ответ на ее слезы, когда началась война. Ведь Васю после учительской семинарии в Новочеркасске забрали в школу прапорщиков, а оттуда на фронт пойдет родное дитя. А он так с усмешкой.
— Ничего, эта война — только начало. Будет еще и другая, внутренняя война…
Разве можно понять ей этого человека, хоть и прожила она с ним век и нажила семерых детей?
Матрена Яковлевна Худолей
— На вику, як на долгой ныви… то ли сказала, то ли подумала она, не спеша, но не по- старчески легко ступая по заросшему спорышом большому своему двору, ухоженному, красивому с полыхающим целое лето палисадником. Ну и что ж, что там не было культурных, как говорили в станице, цветов. Ранней весной — темно — вишневые, даже коричневатые, сладко пахнущие махровые тюльпаны, любисток, разные виды мяты, мальвы, лилии, колокольчики, подсолнышки, такие душистые маленькие копии своих полевых родственников. А какие розы! Кто‑то называл их простыми, но разве можно этим словом обидеть чудную, благоуханную копну розового, белого, желтого, алого цвета. А какое варенье на меду из их лепестков! По осени, на Спас, вместе с яблоками и медом несла она в церковь посвятить пучок
чабреца, букетик чернобривцев. Потом они висели на гвоздике в святом углу, сухие с тонким ароматом лета аж до следующего года, до следующего Спаса.
А будет ли он, ее следующий Спас?… Михайло крепкий. Да и что греха таить, много, много моложе он ее, дорогой его бабуси. Сколько уж лет живут они вместе, пора бы и забыть об этом. Да вот как‑то не получается, не забывается. Нет- нет и кольнет сердце, как тайный грех. Хотя, по совести, какой грех? Скорее наоборот. Пристал не молодой, не старый мужик в голодный год. Один как перст, отощавший вконец, растерявший всех родных и близких. Как оказалось — добрый работящий мужик Уривский Михаил Гордеевич. Михайло значит. Так и живет примаком. То ли муж, то ли работник. Скорее то и другое. А как же иначе, разве муж не работник? Она в хате, в кухне, в палисаднике. А огород, сад, скотина, птица за ним. Не без того, конечно, чтобы помочь посадить- прополоть, куры — цыплята, корова — телка. Но все ж она — хозяйка, а он… он только работник. Где‑то не хватает у него то ли смелости, то ли соображения. Как возьмется сам что решать — ничего не получается, беда да и только. То дерево доброе спилит, то еще какую шкоду сделает. Так клещей выжигал в курятнике, что и хату почти целиком спалил. Что с него возьмешь?
Да, не было у нее мужа, кроме Родиона, и быть не могло. То был мужик, так мужик, хоть и буен временами. От такого и потерпеть можно было. Не зря ведь троих детей нажила. Дети, дети… А что детям? Жили своими семьями, далеко от матери. Один Игнат себе и ей хаты построил на одном плану. Да и тот сразу не зажил тут, уехал, спасая душу от страшной хвори в Крым, к Ефиму.
Сроду не просила ни у детей, ни у чужих подаяния. А давать — давала — сестрам, племянникам, внукам. Не оскудевала рука дающая, хотя особого прока от щедрот своих не видела. Ту ж Параску возьми. Говорят же — дай порвать. Истинный Бог, так. Оно потому и бедность, что ничего не жалеется, не сберегается. Или в помойку, или на тряпки. Вот набирала вместе себе и ей маркизету на платок. До войны еще. Платок как платок, целый, чистый, хоть и хволенький[7]. А у Параски уже и тряпок нет.
До чего ж злой народ! Это надо ж, чуть ли не ведьмой объявили. Хорошо хоть не то время, да и Игнат при власти состоял. Может уважали, а может побаивались… А все почему: У них на базу ни цветочка, ни травиночки — куры выклевали, утки выщипали, дети вытолкли. А тут цветы и трава ковром зеленым. А птицы не меньше, чем у других, а то и больше. Разве виновата хозяйка в том, что куры у нее сами, сами собой снимаются с сидала [8] и идут по дорожке через огород, не клюнув ничего, не повредив травинки. А вечером тихонечко так позови их или даже без этого тем же ходом обратно в курятник. А если он закрыт, соберутся у закрытой двери и ждут. Никогда не расходятся, ничего не клюют, не роют. Не любит этого хозяйка, не хочет — вот и весь вам сказ, вся ворожба. Конечно, слов нет, что легкая рука, то легкая. И цыбуля [9] всем на зависть, и капуста в такие кочаны завивается, как ни у кого из соседей. Да что там капуста! Перед войной Игнат привез от Васи из Славянской (тот в саду «Гиганте» работал бухгалтером) саженцы деревьев и кусты крыжовника. Матери, конечно, дал. По меже двух огородов посадил Михайло крыжовник для себя и посередине огорода у Игната. Сколько уж тому лет? Лет десять, наверно? Так мой крыжовник как и тогда: кусты маленькие, ягоды крупные, достать их можно легко, а вкусные… А на том дворе куст заплелся — завился, как нечистый в нем копейку искал. Ягодки маленькие, кислющие, да и не достать их с середины, только с краев. Разве в том вина? Еще мать учила: будешь цветы поливать, достань ведро воды из колодца и опусти в него обе руки, постой так с минутку и потом поливай. Так и делаю всю жизнь. У мамы тоже цветы были хорошие и никто их не клевал, никакая тля на них не садилась, никакой червяк их не подъедал. Разве в том вина? По породе все, по породе…
И то сказать, кто из соседей поливает цветы? Может эта зубатая старуха, что больше всех завидует по — соседски и больше других лясы точит на лавочке. Когда ей за брехней завистливой цветы поливать? А может невестка Дуся их поливает? Нет, не видела этого никогда. Хоть и не точит лясы. Некогда ей. День- деньской в саду — огороде, ночами шьет людям. Машина стучит и свет горит иногда до утра. Так и не ложилась. Видать срочный заказ. До цветов ли ей?
Разве ходила б в церковь, знаясь с нечистой силой? Хотя, по правде сказать, и ходить туда уже не хочется. Дуся, так та прямо сказала
— Бог, мама, у меня в душе, а ходить туда смотреть на этих коммунистов и комсомольцев, что попами прикидываются, не хочу. Их и на улице много. Интересно только, где они членские взносы платят?
