Музафер Дзасохов - Осетинский долг
Бади сняла платье со спинки деревянной кровати за печкой и поднесла ей.
Я направился к выходу.
— Вернешься скоро? — кричит мне вслед Бади.
Напрасно спрашивает. Знает же, если я попадаю в клуб, мне не вернуться домой вовремя. При встречах с ребятами всегда так: разговоришься и простоишь допоздна. Это-то Бади и имеет в виду.
— Постараюсь… — обещаю я и выхожу из дому.
Вечер. Летучие мыши иногда так низко проносятся над головой, что боязно: вдруг заденут. Откуда-то слышится пение сверчка. Вспоминаются счастливые времена, Дзыцца…
Их не вернуть уже — те времена унеслись в такую даль, что и дороги к ним не найти. Возвратить их возможно лишь благодаря памяти. Спасибо, сверчок, что ты напомнил прошлое.
Дзыцца в такую пору садилась на ступеньки. Мы ее окружали, и счастливее нас никого не было. В эти вечерние часы забывалось об усталости, заботах… Мечтали, что и кому привезет в подарок Баппу, какими учеными людьми станем мы, когда вырастем…
Из маленькой комнаты выносили лампу и вешали на столб в коридоре. К тому времени всходила луна…
Направляюсь в конец села, а наш домашний сверчок будто рядом со мной. Все время не умолкает его пение. За околицей к нему присоединяются другие сверчки. Как сговорились — поют все, ни один не отсиживается в своей щели молча.
Я иду по одинокой в этот поздний час дороге, и мне немного грустно. Вокруг поля, деревья, темные заросли кустарников. А вон и родник сверкает под луной. Наша река… Священное дерево… Кладбище…
И вновь я вспоминаю Дзыцца.
Принято считать, что пока не перестали вспоминать об умершем, его нет среди покинувших этот мир. Так ли это, не знаю. Но знаю одно, никогда не забуду я о тебе, Дзыцца. Пока жив, ты всегда в моем сердце.
Много слез обронил я на кладбище. Кто видел это, осыпал упреками: «Разве ни у кого не умирала мать?!» Я молча злился на них. Даже если и так, неужели от понимания этого должна утихать боль моего сердца?
Однажды на кладбище ко мне приблизилась женщина средних лет. Я запомнил ее лицо, а кто она такая, не знал и ни у кого так и не спросил. Она застала меня плачущим и молвила так:
— Только твоя мать умерла, только твоя. Пусть же благоденствует ее душа, видя тебя сейчас!
Ее слова потрясли меня. Разве кроме меня ни у кого не умирали матери?! У многих. Только каждый думает, что ни у кого не было лучшей матери, и никто не испытал большего горя, чем он. Эта мудрая женщина покорила мое сердце. Конечно, и для нее самой ее собственная родительница, несомненно, никогда не была обузой. Но женщина эта искуснее меня владела собой. Впрочем, не потому ли, что старше меня?
Никто из родителей не должен оказываться лишним: ни мать, ни отец. Баппу я помню смутно. Всего несколько дней могу воспроизвести в памяти из тех, что пробыл рядом с ним. Да и те как воспоминание о сне. И при этом не смогу утверждать, сам ли я видел эти образы и события или это плоды моей фантазии.
Слишком рано мы расстались. Все события дальнейшей жизни связаны у меня с Дзыцца. Кажется теперь, что и любовь моя к Баппу перенеслась на Дзыцца. Человеку всегда нужна мать, а порой она особенно нужна. В такую вот пору и пришла к нам беда.
Одного никогда себе не прощу. Приостановилась выплата нашей семье пенсии за Баппу. Кажется, какие-то бумаги не представили вовремя. Пришлось идти в райцентр. Как раз в то время, когда я только что начал считать себя мужчиной. Семнадцать лет мне вот-вот должно было сравняться. Это было незадолго до кончины Дзыцца. Возвращались мы с ней. На околице играли мальчишки с нашей улицы. И я постеснялся пройти мимо них рядом с Дзыцца, а потому направился в обход кладбища. Она же пошла напрямую, и когда я появился дома, была уже там.
Что смутило меня тогда?! Почему постыдился матери? Со стыда сгораю теперь за тот проступок. Почему поддался дурному побуждению, которое до сих пор не могу простить себе? Может, ты, Дзыцца, и не распознала его. Прости мне эту гордыню, унижающую мое человеческое достоинство. Сейчас я без промедления бы отдал свою жизнь за то, чтобы хоть раз пройтись по улице вместе с тобой. Но — поздно. Прости же меня…
V
Нана оделась. Сейчас она не показалась мне похожей на безнадежно больную. Кровать аккуратно убрана.
— Как же это ты ничего мне не рассказал? — обращается она ко мне.
— О чем? — я сделал невинное лицо.
— Да про эту вашу козу…
Как же я не предупредил своих, чтобы не беспокоили Нана этим пустячным событием! А они, наверное, проговорились, как только она приехала.
— И сам не знаю. От меня тоже скрыли это поначалу.
— Да, семейка этого Гадацци уж не упустит возможности и покойнику насолить!
Даже и про такое ей рассказали?! Не мешало бы и принародно осрамить их за то, да неохота привлекать внимание людей к своей персоне. Но шила в мешке не утаишь…
— Какой же это позор, — продолжила она. — Готовы человека живьем проглотить! Стоит заснуть, они вмиг в горло вцепятся. И притом — вся семья такая. Вот уж верно, что от козы козленок рождается! Не зря сыроежками их прозвали — в живом виде всякое существо слопать рады, собственные желудки сожрали от жадности ненасытной!..
Эти слова напомнили мне один случай. Хаматкан рассказал. Одно время был он в тракторной бригаде водовозом, а одновременно и помощником повара, Гадацци там же был сторожем. Однажды Хаматкан привез воду чуть раньше обычного. Повар же куда-то отошел, и Гадацци тотчас этим воспользовался. Хаматкан видел, как Гадацци вывалил из котла несколько кусков мяса и унес в свой шалаш. Там проглотил почти непрожеванными и как ни в чем не бывало возвратился к котлу с пустой миской.
Прошло полчаса и, когда мясо доварилось, люди принялись за еду. Гадацци, то и дело хватаясь за желудок, ходил, скорчившись. На него поглядывали с недоумением. Несмотря ни на что, от обеда он не отказался.
На другой день Хаматкан проследил за тем, как Гадацци снова тайком стащил мясо. И так повторялось всякий раз, как только подворачивалась возможность. Как уж тут желудком не маяться!
— Я и деда его хорошо помню, — не переставала ворчать Нана. — От обжорства и умер. Поспорил с кем-то, что за один присест одолеет целиком барана. И что ты думаешь — съел. Но не переварил. Желудок разорвался.
— А если бы коза не нашлась, мы бы в суд обратились.
— Оставь их!.. Не копай навоз, если вони не терпишь. А что коза нашлась, слава Богу. От хождения по судам хорошей славы не жди. Не так ли?
— Согласен. И Шаламджери очень зол на него. Хотел сам к нему пойти.
— Шаламджери — человек! У него ума палата. Когда встречал его?
— Дома у них побывал. Новую квартиру они получили. И на работу к нему заходил.
— Заслужил он новую квартиру, вот и дали. За власть нашу он и кровь проливал. И ты молодец, что заходишь к ним. Запоминать надо, кто и как к вам относится. Осетинский подарок, солнышко мое, — это тайный долг.
Она поменяла свои тряпичные чувяки на праздничную обувь. Голову покрыла новой косынкой. Когда попросила подать ей шаль, стало понятно: собирается выходить. Хотел спросить куда, но она опередила:
— Хочу навестить Дзаттен.
Нана, кажется, оживилась. Если отважилась идти, значит, рассчитывает на свои силы.
— А мне можно с тобой?
— Почему же нет? Не считай себя ребенком — в доме старше-то тебя никого и нет. Теперь все заботы на тебе. Обязательно зайди к Дзаттен…
И все-таки это уже не прежняя Нана. Говорит, что Нана она была когда-то… Пока шли, она останавливалась несколько раз. Не хватало дыхания. После гор здесь ей особенно трудно. Но я вообще не думал, что она когда-либо сможет встать на ноги. Мы не засиделись в гостях долго. Как только убедились, что Дзаттен лучше, Нана засуетилась, собираясь возвращаться домой. Да и мне пора было в дорогу…
В город я добрался засветло. На автобусной станции встретил Бечирби. Он заторопился ко мне, заулыбался.
— Слышал, что и ты двигаешь на целину?
— Думаю.
— Значит, будем вместе.
Вот оно что! А про себя подумал: «Если и не вместе, не заплачу!» Вслух же буркнул:
— Ну и отлично.
Бечирби необычно весел. Так и не могу понять, какое отношение имеет он к литературе. Работал до института в буфете. Турнули оттуда или сам ушел, один Бог знает. И тут какая-то, должно быть, нечистая сила толкнула его в педагогический институт. К учебе он явно не способен. За два года так ни разу и не заработал стипендию. А может, она ему не очень-то и нужна? У кого из наших курящих «Казбек» увидишь, а Бечирби только такие папиросы и курит. Причем жадный. Настоящий курильщик в трудный момент у кого угодно попросить сможет. Но к Бечирби подойти никто не осмеливался: знают, что никогда не поделится ни с кем.
Летом рукава его рубашки всегда закатаны. Думаю, это потому, чтобы все видели татуировку на его руке. И на лекциях этой рукой всегда подпирает подбородок, чтобы татуировка была на виду.
