Музафер Дзасохов - Весенние звезды

Музафер Дзасохов

Весенние звезды

I

Я сегодня в первый раз иду работать — помощником повара. Встал затемно, запряг лошадь. Жамират вынесла провизию из кладовой и обрадовалась, увидев, что повозка уже готова. Она, очень довольная, положила в повозку мешок с хлебом и сказала:

— А Гадацци говорил, что ты не справишься!

Эти слова вонзились мне в сердце, как иголки. Гадацци — это наш бригадир; он не хотел меня брать на работу, уверял, что я не справлюсь. А вот Жамират увидела, что к ее приходу повозка готова, и обрадовалась. Хороший человек Жамират, я ее люблю больше всех наших соседок.

Жамират обошла вокруг повозки.

— Все хорошо. Но есть одна ошибка.

Я еще не знал, в чем дело, но уже залился краской.

— Вожжи у тебя под шлею попали. А надо пустить их поверху, вот так.

Но вот и вожжи на месте, и продукты в повозке.

— Ничего не забыли?

Это Жамират уже к самой себе обращалась. Я-то ведь еще не знаю, что надо вести.

— А-а! Соль еще не взяли! — вспомнила Жамират.

Я побежал в кладовую, принес мешочек с солью. Теперь все. Я залез на повозку. Жамират — тоже. Не успела она сесть, как наш Дудтул тронулся с места.

— Садись сюда, рядом со мной, — сказала Жамират. — Возчик должен сидеть справа.

Мы выехали из села. Радость переполняла мне сердце. С нынешнего дня Дудтул в моем распоряжении. Сам буду его запрягать, сам буду править и пасти его тоже буду сам.

— А ты знаешь, куда едем? — спросила Жамират, когда мы доехали до перекрестка.

Я молчал. Я как-то даже не подумал об этом.

— В Каууат, — ответила она за меня. — Ты был там когда-нибудь?

Я, конечно, знал, где находится Каууат. Кто же из наших мальчишек не был там! Но тут почему-то растерялся. Куда свернуть? К тому же и Дудтул замедлил шаг, засомневался.

— Поверни налево, — сказала Жамират. — К обеду полольщики будут у мельницы, вот и мы там расположимся. Там деревья, тень, колхозники лучше отдохнут.

Я потянул левую вожжу, и лошадь, снова прибавив шагу, резво пошла по знакомой дороге. Однообразная дорога, монотонный шум колес настраивали на раздумье. Опустив вожжи, я погрузился в свои мысли. Жамират тоже молчала.

Когда Жамират упомянула о мельнице, мне вспомнилось прошлое воскресенье. Дзыцца — это мы нашу маму так ласково называем, а на самом-то деле ее зовут Дзылла, — так вот Дзыцца сказала мне:

— Сходи на базар в Дарг-Кох, продай кур.

Я, конечно, и сам добрался бы туда, но мама не рискнула отпустить меня одного. После ужина она обошла всех соседей: может, кто идет на базар и захватит меня с собой?

К моему счастью, сын соседа Агубе, мой товарищ, тоже собирался на базар и очень обрадовался, что ему нашелся попутчик.

— Пойдешь с Агубе, — сказала Дзыцца. — Не засиживайся, ложись спать пораньше, завтра вставать до рассвета.

Я лег спать сразу после ужина. А наутро, когда было еще совсем темно, мы с Агубе уже шагали по селу. На улице было безлюдно, тихо, только изредка залает какая-нибудь собака или петух запоет.

У меня в левой руке сумка с курами, а в правой — суковатая кизиловая палка, недавно в лесу срезал. Палка была тяжелая, еще не совсем высохла, и рука начала уставать. Но зато когда из чьей-нибудь подворотни выскакивала злая собака, я уже не чувствовал ее тяжести.

Во всем селе нет столько собак, сколько на одной нашей улице. Кое-кто даже по две собаки держит. Поэтому нашу улицу прозвали «собачьей» и ходили здесь с опаской.

Опаснее всего было проходить мимо дома Цымыржа. Собака у него небольшая, так, мелюзга. Но в том-то и беда, что не заметишь, как она появится, будто из-под земли вынырнет. И тут же хватает за пятки. Все наши мальчишки ее боятся и стараются подальше обходить этот дом.

До Цымыржа еще далеко, а мы с Агубе уже со страхом поглядываем по сторонам. Но в темноте ничего не видно, а от этого еще страшнее. Я уже от стука собственной палки начал вздрагивать, прямо душа уходила в пятки.

— Берегись! Берегись! — вдруг закричал Агубе.

Я отскочил в сторону и тут же увидел ту самую собаку, которой мы так боялись, собаку Цымыржа. Я замахнулся палкой, но она так же бесшумно, как появилась, отпрыгнула в сторону. И исчезла.

Мы припустились бегом вниз по улице… Бежим, оглядываемся. А тут еще куры у меня в сумке раскричались — тоже, видно, со страху. И теперь уже собаки со всей улицы с лаем гнались за нами. До самой околицы проводили!..

Тут мне почему-то вспомнился Цымыржа. Уж не сам ли он научил собаку так тихо подкрадываться? Уж очень он какой-то странный. Одет всегда так, как будто на свадьбу собрался, — каракулевая папаха, на кителе военного покроя ни пылинки, пуговицы блестят, будто он их каждый день покрывает золотом, а на сапогах даже в проливной дождь грязи не увидишь. Смотришь на него и думаешь: а ведь у этого человека все заботы только об одежде, но душа у него пустая. Он всегда улыбается, однако улыбка у него какая-то фальшивая, неуютная. А глаза спрятаны так глубоко под бровями, что вот-вот и совсем скроются, однако что-то все же удерживает их, и они нехотя смотрят на белый свет. А уж когда засмеется, то одни еле заметные щелочки остаются. И кажется, эти глаза говорят его улыбающимся губам: «Улыбайтесь, улыбайтесь, а мы вас все равно выдадим!»

Цымыржа все называют подхалимом. Взрослые, конечно. Мы-то, мальчишки, не можем так его называть. Рассказывают, что Баппу[1] любил над ним подшутить. Как-то около магазина собрался народ. Баппу и решил развлечь людей. Он вышел вперед и крикнул:

— Чтобы провалился сквозь землю тот из нас, кто любит подхалимничать!

Все молчат, сдерживают смех. А Цымыржа уже весь как на иголках.

Баппу снова начал:

— Пусть тот, кто подхалимничает…

Но тут Цымыржа подскочил к нему и закричал:

— Я тебе голову разобью! Ты кого оскорбляешь?

А народ только этого и ждал. Такой смех подняли!

Это было давно, еще до войны…

Я вспомнил этот рассказ. Иду, улыбаюсь в темноте. А потом, как подумал, что ведь мы очень далеко от села, и опять стало страшно. Кругом тихо, ни звука. Уже и собак не слышно. Идем, молчим, боимся оба, только не признаемся в этом друг другу.

Наконец добрались до родника. Услышав журчанье воды, я вдруг понял, что давно уже хочу пить. Хотел было позвать Агубе: «Пойдем напьемся!» — но подумал, что ведь спуск к роднику очень крутой, туда и днем не так просто спуститься, не то что в темноте.

Родник остался позади. Хорошо, что я промолчал, а то сразу стало бы видно, какие мы оба трусы.

Я думал, что мы на базар придем первыми. Но там уже было полно народу. И своих односельчан встретили. Годзегка я за три километра узнаю: у нее на щеке огромная красная бородавка. Раньше я Годзегка боялся, и когда приходилось ходить на мельницу, то старался как-нибудь незаметно прошмыгнуть мимо ее дома. Но потом понемногу привык.

— Э, да это, кажется, сын Дзылла? — удивилась она.

Я остановился и от смущенья даже поздороваться не смог. А ведь я ей обрадовался, будто встретил родного человека.

— Как это мать тебя одного отпустила?

— Мы с Агубе, — ответил я, оглянувшись. — Вон он тащится, наверно, ногу натер.

— Чей Агубе?

— Ханджери.

— Надо же, как вырос!

Агубе остановился рядом со мной. Из сумок у нас выглядывали куры. Годзегка, конечно, поняла, что мы пришли их продавать.

— Поторопитесь, открывайте свой товар.

Мы открыли кур, и покупатели тотчас окружили нас. Мы с Агубе сговорились продавать кур по двадцать пять рублей, да и дома нам так велели. Но Годзегка шепнула:

— По двадцать семь просите. Я своих по двадцать пять продаю, а ваши-то лучше!

Рядом с Годзегка мы почувствовали себя гораздо уверенней. А покупатели, будто кто их направлял, почему-то все шли к нам.

Ко мне привязалась какая-то худощавая женщина со вставными зубами. Она хочет купить моих кур по двадцать пять рублей, а я не уступаю. И покупать не покупает и другим не дает. Тут покупатели зашумели на нее со всех сторон. Она выхватила из-за пазухи узелок, развязала его, отсчитала пятьдесят четыре рубля, сунула мне их в руки, запихнула кур в свою плетеную сумку и пошла. Я торопливо пересчитал деньги, положил в карман. К этому времени разделался со своими курами и Агубе.

Мы, конечно, были очень довольны — сумки у нас пустые, а карманы полные. Хотя много ли нужно, чтобы наши маленькие карманы были полны!

Мы весело ходили по базару. Если домой принесем по пятьдесят три рубля, наши будут очень довольны. А по рублю можно взять «на мелкие расходы». Мы уже заранее наметили, на что мы эти рубли потратим. Прежде всего купим семечек. По стакану; До самого села хватит. Потом — простокваши. Ее продают в поллитровых банках, джермецыкцы приносят. Никто не делает простоквашу так вкусно, как они. Пенка желтая, жирная! Старухи тут же и ложками снабжают: пожалуйста, пируй в свое удовольствие!