Музафер Дзасохов - Сердце брата
— С каких это пор Гадацци стал передовиком?! Если бы бригадир третьей бригады не уехал на учебу, никто бы и знать не знал о существовании этого Гадацци, а тут на тебе — передовик! — Бесагур не удержался, тоже вступил в разговор.
— Гадацци всего месяц-другой бригадиром работает, а бригада при нем только снизила свои показатели!
— Человек, можно сказать, в лучах чужой славы купается, а вы ему еще в ладоши хлопаете! — распаляется Бесагур.
— Ладно, — уже более миролюбиво заявляет Темиркан, — не будем журналисту свое мнение навязывать, он и сам не слепой, до правды докопается. Лучше расскажи нам, какие новости в городе?
— Что вам рассказать, не знаю.
— Да ведь ты в газете работаешь…
— Вот там мы и публикуем все новости… Лучше вы мне о своих новостях расскажите.
— Тогда спрашивай того, кто из Дейыкау, — кивает Темиркан на Бесагура.
— Ты, кажется, собираешься злословить о селе, в котором живут мои родственники по матери? — улыбаюсь я.
— Зачем злословить? Речь идет о том, что было на самом деле.
В нашем селе живут выходцы из самых разных горных ущелий, при случае они любят пошутить, посмеяться друг над другом. Злые упреки в споре, конечно, отпадают, а на добрую шутку разве можно обижаться? Вот они и стараются метким, к месту сказанным словцом одержать над соперником моральную победу. В этой перепалке острые языки не щадят ни одно село, но, кажется, особенно достается Дейыкау. Вот и теперь Темиркан пытается сразу же избрать это село мишенью для своих шуток.
— Благородство жителей Дейыкау — для многих предел несбыточных мечтаний, до них им еще тянуться и тянуться. — Бесагур держится достойно. — И потом, почему жители Бадыкау, потешаясь над другими, сами себя считают безгрешными ангелами?
— Ничего мы не считаем, — отвечает Темиркан. — Пожалуйста, если хочешь сказать что-нибудь о нас, говори, не стесняйся, а мы послушаем.
— В таком случае, ты, Казбек, извини, если чуточку задену односельчан твоего отца. Сам видишь, Темиркану очень хочется меня завести, а чего не сделаешь ради друга…
— Давай, давай, — как бы благословляет его Темиркан. — Интересно, что ты там придумал.
— Я вот спросить тебя хочу… — спокойным тоном начинает Бесагур.
— Пожалуйста, спрашивай!
— Про каких это жителей говорят, что они любят полоть гармошками?
— Во-первых, как это можно полоть гармошкой? — удивляется Темиркан. — Не знаю я таких мастеров, может, они недавно появились.
— Появились они давно, и первыми появились, да благословит тебя Бог, не где-нибудь, а в твоем Бадыкау, — едва сдерживая смех, говорит Бесагур.
— Чистейшей воды вранье! — ни в какую не соглашается Темиркан.
— Вранья здесь ни грамма. Только было это давно, и твои сородичи уже успели забыть об этом. А вот от стариков можно услышать, что много лет назад, когда горцам выделили земли на равнине, ранней весной жители сел обычно собирались, чтобы вместе, сообща, ехать на полевые работы. В их числе, конечно, и бадыкауцы. День или два они ехали на арбах, кто знает, только рано или поздно добирались до своих земель. Вот как-то прибыли бадыкауцы на полевые работы, скинули на землю свой скарб, разбили палатки, собрались уже работать, шарят, ищут повсюду, а мотыг нет, дома забыли. Вместо них в телегах — гармошки, и не по одной, а по пять, шесть штук. Вот после этого они и получили прозвище любителей полоть поле гармошками.
— На этот раз ты меня одолел! — смеется Темиркан и в знак поражения поднимает над головой руки. — Только умоляю, скажи, кто тебе эту историю рассказывал?
— Э-э, хитрец, чего захотел!..
— Ну, расскажи!
— Не дождешься! А если я хоть раз еще услышу, что ты поносишь Дейыкау, берегись!.. Пощады не жди.
Откровенно говоря, мне тоже никогда не доводилось слышать об этих гармошках, но дело даже не в этом. Шутка всегда шла в ногу с жизнью, значение ее всегда было огромно. Даже в самые тяжелые годы, испытывая нужду и голод, люди не расставались с добрым веселым словом, никогда не отворачивались от него. Вот и сегодня острая перепалка Темиркана и Бесагура подбодрила меня, придала мне новые силы. «Только бы Гадацци не испортил мне поездки, а там все будет хорошо», — заверил я себя. Под той публикацией в газете не было указано фамилии автора, и слава Богу, не то сейчас беседовать с Гадацци было бы непросто. Удивительная штука — жизнь! Радость и печаль в ней неотделимы друг от друга. Они живут и шествуют по жизни рядом. Кстати, то же и среди людей: на один-два десятка вполне нормальных индивидуумов всегда найдется один какой-нибудь урод типа Гадацци. До поры до времени такой поганец скрывает свое истинное лицо, но приходит время, и ты замечаешь его хищнический оскал. Мерзавец сам, Гадацци и детей своих учил быть похожими на себя. Не зря в народе говорят: от козы рождается козленок, значит, от волка рождается волчонок, иного быть не может!
Что мне особенно часто вспоминается, так это игры, в которые мы играли в детстве: прятки, догонялки, чижик. Мы, ребята, пробовали играть даже в дыччыта[1], и получалось это у нас не хуже, чем у девочек. Бросили мы эту игру только после того, как над нами стали смеяться. А игра в карты! В то время настоящие карты были несбыточной мечтой. Мы пользовались, конечно, самодельными, причем сделать карты было для нас легче, чем найти для них бумагу.
Вспоминается мне и то, как однажды мы всей детворой решили организовать базар. Заранее оповестили всех жильцов на улице, что через два дня на окраине села, под акациями, откроется базар. Каждый из нас принес из дому куски досок, ящики, коробки, из них мы соорудили полки. А было это после войны, в том самом сорок седьмом году, когда людям нечего было есть и они опухали от голода. Но дети всегда остаются детьми и их ничто не может остановить, даже такая суровая пора. Своей игрой мы хотели, забыв о нужде, как бы приблизить счастливое время изобилия.
И вот настал этот базарный день. Что можно было принести на базар в то голодное время? Только то, что было в ту пору у людей. Мы притащили сюда свои рисунки, дыччыта, плоские камешки, самодельных кукол, цветы. Каждый удивлялся «товару» другого, потому что у каждого он был свой, особенный. Рисунки и карты были выполнены аккуратнее, чем обычно, дыччыта выглядели особенно круглыми, камешки — особенно плоскими, куклы и цветы — особенно красивыми. И сам базар тоже не был похож ни на один из прежних базаров, ибо здесь в ходу были не деньги. «Товар» можно было только обменивать, но не продавать и не покупать. Вот мы и меняли камешки на цветы, кукол — на рисунки… Базар проходил весело, оживленно, и все же он не перерос в праздник, а виновата в этом была дочь местного буржуя, я говорю о Гадацци. «Товар» маленькой Фатимы мы ни на что не могли обменять, не было у нас равноценного обмена, на него можно было только смотреть, не отрывая глаз, жадно глотая слюну. Что же это был за «товар», который превратил всех нас в недвижных, молчаливых истуканов?
Небольшие круглые чуреки, выпеченные из кукурузной муки! Настоящая кукурузная мука и настоящие чуреки! В них наверняка не добавляли ни соевых отжимок, ни сока кервеля. Мы забыли, когда в последний раз такие чуреки видели, не то чтобы есть. Все начисто позабыли об игре, наши взгляды лихорадочно устремились на лакомства. Да и как тут не обомлеть, если дочь Гадацци вполне съедобные чуреки превратила для себя в игрушки, в развлечение!..
С того момента, как появилась дочь Гадацци, базар наш незаметно распался. А Фатима осталась со своими тремя чуреками, ни на что их так и не обменяв. Не то что у нас, у детей, во всем селе не найти было равноценного обмена этим румяным кукурузным лепешкам. Вот и побрел каждый из нас домой, потупив голову и опустив плечи.
Сколько лет минуло с той поры, а этот базар все так же стоит у меня перед глазами. И эти три маленьких чурека величиной с ладонь, поблескивающие румяной золотистой корочкой. Но вот что мучило меня уже тогда, мучает и сейчас: как могло случиться, что в ту лихую годину нужда нисколько не коснулась дома Гадацци, как случилось, что голод обошел их стороной и они не почувствовали на себе его страшного дыхания?!
V
Это время я люблю особенно. Лето и осень до того переплетаются, что перестаешь понимать, где кончается одна пора и начинается другая. Когда у нас еще был ослик, я часто ездил на нем в лес. Так, в свое удовольствие. Отпущу осла пастись на свежей, нетронутой траве, а сам принимаюсь рвать лесные орехи, ем ягоды. Калина в эту пору в самой спелости. Когда ударят холода, она приобретает особый терпкий вкус, вот только сил ни у кого нет ждать до глубокой осени! Собираю ее побольше, несу домой, подвешиваю где-нибудь на чердаке, здесь ее и застает зима.
Из лесу я никогда не возвращался без яркого букета цветов. Пока ехал домой, наслаждался их густым душистым ароматом. Потом незаметно пробирался к себе, чтобы на улице никто из ребят, не дай Бог, не увидел меня, иначе не избежать насмешек. Дома ставил букет в глиняный кувшин, наливал воды, после чего цветы занимали место на подоконнике. Комната приобретала особый праздничный вид. Снаружи, с улицы, цветы также придавали дому нарядность. Многие, проходя мимо, с завистью поглядывали на них.
