Нурали Кабул - Небо твоего детства
Мама: — Зря вы его так обидели. Маленький он еще.
Отец: — Сама же каждый день на него жалуешься. А теперь, оказывается, я ж и виноват.
Мама: — Откуда мне знать, что вы его с землей смешаете!
Отец: — С землей, с землей… Ну, одернул мальчишку как следует! Для его же пользы. Детей в строгости надо держать, а не то на шею сядут. Спохватишься, да поздно будет.
Мне становится все обиднее, заглушить всхлипы все труднее, еще минута — и я громко зареву. Но, полагая, что я сплю, отец вдруг полушепотом заводит с мамой разговор о другом. Я прислушиваюсь и тотчас забываю о своих обидах, лежу, боясь шелохнуться, ведь отец говорит о том, что произошло нынешней весной в Джандарлисайском ущелье…
…Я был в то время с отцом в Джандарлисае. Не раз, должно быть, за зиму отец вспоминал об условии, которое поставил ему директор совхоза, когда давал отару. Отец промолчал тогда, думал, обойдется как-нибудь. И ошибся.
Перезимовала отара в Джандарлисае хорошо. Всех овец уберегли, ни одна не пропала. А весной огласилось ущелье веселым блеяньем ягнят. Отец с пастухом, дядей Хамро, нарадоваться не могли на молодняк: здоровые, резвые, один к одному. Только рано они радовались. Однажды утром, когда мы с дядей Хамро ягнят подкармливали, а отец на счетах что-то выщелкивал, подкатила откуда ни возьмись новенькая молочного цвета «Волга». За рулем какой-то гривастый парень сидит, а на заднем сиденье сам директор развалился — здоровенный, толстые щеки подрагивают, внимательные глазки будто выпытывают что-то.
Отец как увидел их, крякнул от досады, счеты отбросил, сложил вдвое тетрадку с записями и за голенище сунул. А сам поднялся с кошмы и, подобрав посох, навстречу незваным гостям направился.
— Ассалому алейкум! — приветствовал его директор, вылезая из машины. — Верно сказано: к хорошему человеку аллах сам дорогу укажет. Я подумал — может, вы здесь, велел свернуть, а вы и в самом деле тут.
— Здравствуйте, товарищ директор, — сдержанно поздоровался отец.
Директор выкарабкался из машины и вдруг ни с того ни с сего обнял отца: у того от неожиданности даже посох из руки выпал.
— Знакомьтесь, — директор подтолкнул к отцу патлатого водителя. — В Ташкенте на юриста учится. Мой младший сын. — Потом подозвал дядю Хамро и что-то ему вполголоса сказал, видно, послал за чем-то. И опять отцу: — Давай, Джурабай, пройдемся. Разговор есть.
Они пошли через луг к саю[2], я следом увязался. Сделал вид, что играю, за стрекозами гоняюсь, а сам все слушал. Они шли, долго не начиная разговора.
Я видел сзади, какая у отца напряженная спина. Наконец директор похлопал его по плечу и сказал:
— В общем, так, Джурабай, мы с тобой теперь ближе, чем родные, будем. Во втором квартале совхозу двое «Жигулей» выделяют. Одна машина твоя. В передовиках будешь ходить, в газетах о тебе напишут, по радио и телевидению расскажут, уж я позабочусь.
— За «Жигули» спасибо, — сдержанно поблагодарил отец. — А то сейчас, пока на мотоцикле в кишлак съездишь, полдня уходит, да еще пропылишься насквозь, как мельник.
— То-то же. Ну, а теперь к делу. Сколько у тебя овец окотилось?
— Двести с лишним. — Голос у отца изменился, стал таким же напряженным, как спина, как лицо с насупленными жесткими бровями.
— Тридцать себе оставь, — негромко бросил директор. — Пригодятся, когда машину покупать будешь. А за остальными пришлю.
У меня все похолодело внутри. Неужели согласится? Неужели…
Отец развязал поясной платок и вытер им лицо. Я затаил дыхание.
— Ты что — язык проглотил? Не бойся, если я что-то делаю, значит — уверен. И тебя в обиду не дам. Учти, не каждому от меня такая милость. Так что пользуйся, надо и тебе когда-нибудь в люди выходить.
— Не могу я, — отец говорил глухо, через силу. — Никогда такими делами не занимался. Не получится.
— А, брось ты! — отмахнулся директор. — Сможешь. Бабьи разговоры.
— Нет! Как перед аллахом, говорю: не могу! И не уговаривайте. Вон ягнята — двести пятьдесят штук. Присылайте ревизионную комиссию, пусть по акту примут. А дальше как знаете, так и поступайте.
— А еще мужчиной себя считаешь! — рассердился директор. — Дурака я свалял, что тебе доверился! Знал бы, другого нашел! Тряпка — вот ты кто!
— Не оскорбляйте меня, товарищ директор!
— «Не оскорбляйте…» Да разве ты человек? Человек давно бы сообразил, что к чему, а ты… Ладно. Баранов Мамадазиму передашь. Другую отару примешь. Так уж и быть, возьми себе двадцать ягнят за труды. И — крышка. Чтобы никаких разговоров! Понятно?
— Понятно. — Отец выпрямился и посмотрел директору в глаза: — Теперь меня послушайте. Ни одного ягненка никто не получит. Отару Мамадазиму не сдам. Подыщите порядочного человека, а пока что сам буду пасти.
Я почувствовал, что вот-вот задохнусь. Сердце колотилось, словно выпрыгнуть из груди хотело. От запахов трав першило в горле. Скорее бы все кончилось!
— Ого! — Директор от удивления даже попятился. — Вот ты какой, оказывается? На директора голос повышаешь? Жевал-жевал, а теперь выплевываешь? Ну нет, братец! Я тебя живо образумлю! Завтра же упеку, куда следует! Думаешь, не знаю, что ты триста приблудных овец в совхозном стаде пасешь?!
— Не пугай! Боялись тебя! Думаешь, сам жулик, значит, все жулики? Ошибаешься! Двести ягнят одним махом проглотить задумал? Реза Пехлеви нашелся! Разжирел на краденых харчах, а туда же — пугает.
— А ну, замолчи! Замолчи, говорю! Не хватало мне с такими, как ты, пререкаться!
— А что? Или ты святой? Или рога у тебя есть? Покажи, где они? — Отец уже кричал, мне казалось, это крики разносятся по всему ущелью. — Взяточник несчастный! И нечего меня тюрьмой стращать! Я и перед людьми чист, и перед совхозом, и перед государством. Не то что ты!
— Да заткнешься ты, наконец, скотина неграмотная?! Чего разорался на всю степь? Заткнись, говорю! — визжал директор. — Замолчи, а не то!..
Но отца уже ничто не могло остановить.
— Неграмотный, говоришь? Может, и так. Зато не вор, не взяточник, не хапуга. Ты — грамотный? На каких курсах тебя воровству обучали?! Где?..
Отец не договорил. Директор размахнулся и занес над отцом кулачище.
Солнечный день померк в моих глазах.
— Не смей! — закричал я не своим голосом, бросаясь к директору. — Не смей бить папу!
Я вцепился в директора, стараясь оттащить его в сторону. Он оскалился и отшвырнул меня, как котенка. Я готов был убить его. Я бы убил его, если б смог. Я слал ему проклятия, но небо не обрушилось на голову директора совхоза. И когда он торопливо уходил в сторону кочевья, в спину ему светило все то же яркое весеннее солнце и ветерок, как ни в чем не бывало, посвистывал в стебельках трав.
И тогда я громко заплакал. Давясь слезами и чувствуя, как судорога больно сжимает мне горло, побежал к кочевью, спотыкаясь и падая.
«Волги» уже не было. По дороге, лениво пыля, ехал молоковоз. Я поднял руку. Шофер затормозил, открыл дверцу. Я сказал, что отец послал меня в кишлак по срочному делу. Шофер кивнул, помог мне взобраться на сиденье и захлопнул дверцу. И я уехал в кишлак, к маме. Впервые уехал, не спросившись у отца…
— …Опять с собаками сражался? Слава богу, хоть не загрызли! А что куртка изорвана — не беда. Отец новую купит, он у нас богач.
Только теперь я увидел, что рукав у куртки порван и еле держится. Проклятый директор!
— Это я случайно. О камень зацепился,
— Не ври. О камень так не порвешь. И когда ты ума наберешься? Все с собаками да с собаками. Того и гляди, лаять начнешь!
Я промолчал. Да что я мог сказать?
А мама продолжала бушевать:
— Вот-вот. Всегда так: натворит дел, а потом молчит, как каменный, будто не слышит. Ну, погоди, негодник! Вернется отец, я ему все расскажу. А он-то тебе уши прочистит!
Я почувствовал, что по щекам опять побежали слезы.
У мамы весь гнев как рукой сняло.
— Что с тобой, сынок? — Она притянула меня к себе и стала испуганно осматривать. — Побили тебя? Собаки покусали? Где? Где больно, сынок?
Мама гладила меня по волосам, вытирала слезы, а они все катились и катились, и я ничего не мог с ними поделать.
— Обещаю никогда больше… не рвать… одежду…
— Ну, хватит, хватит, сынок. Успокойся. Добра я тебе хочу, понимаешь? Хочу, чтобы ты хорошим человеком вырос. О ком мне еще беспокоиться, как не о детях своих? Кроме вас, у меня никого на свете нет. Родители умерли давно, братья с войны не вернулись… — Мама всхлипнула и приложила платок к глазам. — Хоть бы твой брат скорее из армии пришел. А там и ты подрастешь.
— Я уже и так подрос. Осенью в школу пойду, — теперь уже я старался ее успокоить.
— Конечно, пойдешь, сынок. Соседская дочка Латофат обещала книжки принести. А папа сумку тебе из города привезет. Самую красивую. — Мама вздохнула. — Есть хочешь?
Я кивнул. Почувствовал вдруг, что голоден. Мама намазала маслом кусок лепешки, достала пригоршню парварды[3], высыпала мне в карман.
