Нурали Кабул - Небо твоего детства
Мое состояние передалось Буйнак. Она вскочила, несколько секунд смотрела вниз, прижав уши к голове и, грозно рыча, вдруг сорвалась с места и огромными прыжками понеслась к роще. Я побежал следом.
У самой рощи густо разросся колючий кустарник. Буйнак, не останавливаясь, перемахнула через заросли, а я не смог пробраться сквозь цепкую изгородь и бросился в обход. Заросли наконец поредели. Какой-то зверь, я не успел его разглядеть, с шумом и треском шарахнулся в сторону. Мне было не до него, я спешил на помощь Буйнак. Я услышал, как она, зарычав, бросилась на Кадыркула, как он испуганно завизжал: «Пошла прочь! Пошла прочь!» Я выбежал на лужайку и на мгновение застыл от ужаса: Насфуруш в ободранном халате душил, подмяв под себя, мою Буйнак.
Не соображая, что делаю, я схватил первый попавшийся камень и изо всех сил ударил по засаленной, выгоревшей тюбетейке табачника. Кадыркул охнул и повалился на бок.
Буйнак лежала неподвижно, только бока у нее судорожно вздымались. Я бросился к ней, приподнял голову. Она моргнула раз, другой…
Я оглянулся. Кадыркул успел отползти в сторону и стоял на четвереньках над ручьем у невысокого обрыва. Мне казалось, что он ищет камень, чтобы напасть на нас. Я подбежал сзади и столкнул его в воду. Наверное, вода была ледяная, Кадыркул заорал не своим голосом и вдруг умолк. На всякий случай я склонился над обрывом и заглянул вниз: табачник лежал в ручье, обхватив руками валун, и жадно пил воду.
Позади меня негромко заскулила Буйнак. Я кинулся к ней и положил ее голову к себе на колени. Она часто-часто дышала, то и дело вздрагивая и пытаясь подняться.
— Лежи, — сказал я и зажмурился, от слез защипало глаза. — Лежи, отдохни. Я сбросил Насфуруша в ручей, он не придет.
До сих пор не пойму, почему я был в этом уверен, но он действительно не вернулся. Когда спустя некоторое время я пошел посмотреть, что с ним, он, согнувшись, уходил вдоль ручья, держась одной рукой за поясницу, а другой хватаясь за прибрежные кусты. Халат свисал с него мокрыми лохмотьями.
Я спустился к ручью, набрал в тюбетейку воды и отнес Буйнак. Она напилась и с трудом встала. Я помог ей добраться до воды, она легла на брюхо и долго пила из ручья. Ниже по течению, перепачканный в глине, как землекоп, Кадыркул безуспешно пытался взобраться на берег.
Я оставил Буйнак возле ручья и пошел посмотреть, что натворил Насфуруш в роще. А натворить он успел многое. Со стволов двух тополей кора была содрана на уровне человеческого роста. Кора валялась на земле, а чуть поодаль поблескивал в траве уродливый двуручный нож. Я закинул его подальше в колючие заросли, а кору собрал и спрятал в пещере, в которой мы с Буйнак укрывались иногда во время дождя. Потом замесил глину и обмазал ею покалеченные стволы тополей, хотя это уже вряд ли могло им помочь.
Буйнак оправилась, но была еще очень слаба, и мы пустились в обратный путь — не через Дульдулькию, а вкруговую, по ее склону.
Я шел по тропинке и размышлял, сказать отцу про Кадыркула или умолчать. Решил, что не стоит, отец, хотя и не станет Насфуруша защищать, может отругать нас за своеволие.
А что нам еще остается, если даже лесничий смотрит сквозь пальцы на проделки табачника? Бабушка говорит: купил его Кадыркул. Странно. Как можно человека купить?
Буйнак еле добралась до дому и сразу же легла возле загона. Мама вынесла собакам похлебку, плеснула и Буйнак в миску, но та даже глаза не открыла.
— Что это с собакой? — удивилась мама.
— Горло у нее болит, — объяснил я. — Простудилась. Завтра у ветеринара лекарство попрошу.
— Первый раз слышу, чтобы собаки ангиной болели, — не поверила мама.
— А что они — не люди? — брякнул я невпопад.
— Люди? — засмеялась мама. — Вечно ты что-нибудь выдумаешь!
— А что, — ответил я, — у них, как и у людей, горло есть. Напилась холодной воды, вот и простудилась. Неужели не понятно?
— Ладно, ладно, — отмахнулась мама. — Тебя не переспоришь.
Я знаю, что она считает меня несмышленышем. Поэтому и спорить не хочет. Ну, и пусть считает. Вот вырасту большой, тогда поймет, на что ее Нарбута способен!..
А ведь Кадыркул чуть-чуть не убил Буйнак. Еще раньше. Тогда топором хотел зарубить, а в этот раз чуть не задушил. Зато теперь Буйнак долго жить будет. Бабушка говорит: кто дважды избежал смерти, тому долгая жизнь суждена.
Вот и хорошо. Мы с Буйнак и дальше за тополиную рощу будем бороться. Берегись, Кадыркул-Насфуруш. Ни одно деревцо не дадим в обиду.
А вдруг Кадыркул помрет от того, что я его камнем по башке треснул? Меня в тюрьму посадят? Наверное, посадят. Буйнак что? Собак не сажают. А потом, ведь это я его в ручей столкнул…
Нет, не помрет Кадыркул. Не должен. Отец считает, что дурные люди не умирают. Кадыркула самого давно надо бы в тюрьму посадить за его проделки! А бабушка почему-то говорит, что на его кошку никто и шикнуть не смеет… Ну, ничего, вот брат из армии придет!
Недавно отец с мамой ему письмо отправили. Написали, что к тому времени, когда он вернется, может, совхоз нам машину выделит. И чтобы он на шофера выучился. Станет нас возить всюду.
Я, когда вырасту, тоже машину водить буду.
А вот письма писать я пока еще не умею. Зато могу Буйнак нарисовать. Я в то письмо рисунок вложил. А Шербута — так моего брата зовут — в ответном письме попросил, чтобы я ему еще рисунки присылал. Я нарисовал сидящую Буйнак. В следующем письме пошлю обязательно. Я так Шербуту люблю, что иногда от тоски хочется плакать. Скорее бы он приезжал. Я ему тогда все про Насфуруша расскажу. Уж кого-кого, а Шербуту Кадыркул испугается. А что, если ему фотографию показать, на которой Шербута с автоматом в руках снят? Нет, не стоит, пожалуй, Насфуруш, чего доброго, выхватит ее у меня из рук и изорвет.
И тут меня осенило: ружье! Отцовская одностволка! И как я сразу не догадался? Кадыркула надо застрелить. А может, и стрелять не придется, он как увидит меня с ружьем в руках, так за семь гор драпака задаст…
Так-то оно так, только стрелять ведь я не умею. К тому же, если мама увидит, что я ружье трогаю, она сразу отцу скажет. Он тогда с меня шкуру спустит и соломой набьет. Я не представляю, как можно человеческую шкуру соломой набить, но раз отец так говорит, значит, можно.
Однажды, когда из города приехали дяденьки в шляпах, отец зарезал козла, снял с него шкуру, набил соломой и повесил в загоне под крышей. А потом, уже летом, сделал из нее бурдюк — кислое молоко хранить.
Я тогда спросил у мамы, что получится, если с человека снять шкуру, а она молча ткнула пальцем в бурдюк и засмеялась. Но ведь бурдюк-то из козлиной шкуры!
Решено. Как только отец уедет в совхоз по делам, я хватаю ружье и бегу в Тераклисай. Лишь бы мама не увидела.
И пусть только попробует Кадыркул топольки тронуть! Захвачу его в плен, как наши фашистов брали, и в кишлак с поднятыми руками приведу. А пока…
А пока мы с Буйнак отправились в Тераклисай проведать, как раненые топольки поживают.
Вот и тополиная роща. Но что это? Тополей с содранной корой нет и в помине! Одни пеньки торчат…
Будь ты проклят, Насфуруш! Чтоб у тебя отсохли руки, которыми ты эти топольки сгубил! Я знаю, это сделал ты.
Рядом с пеньками сквозь прошлогоднюю листву пробились тонкие побеги — крохотные топольки с изумрудными клейкими листиками.
Они еще совсем маленькие, но они вырастут и станут большими, красивыми тополями. А сейчас им надо помочь…
Мы с Буйнак трудились до самого вечера: соорудили запруду на ручье, провели арычок к молодым деревцам. Теперь земля вокруг них всегда будет влажной.
Растите, топольки! Тянитесь к солнцу!
…Кадыркул громадной зловещей тенью поднялся выше гор, заслонил полнеба. Гибель грозила всем: и увенчанной снегом вершине Ойкор, и темно-зеленым арчам на ее склонах, и ледяным прозрачным ручьям, и тополиной роще, и птицам, и зверям. «Нет! — закричал я. — Не-е-ет!» И горы откликнулись долгим, медленно угасающим эхом.
Я взбежал на вершину горы, приставил ладони ко рту рупором и закричал изо всех сил:
— Люди-ии! Не говорите, что не слышали! Помо-ги-и-и-ите-е! Горы в беде-е-е! Скорее сюда-а-а!
Но в ответ — только гулкое, замирающее эхо. Тогда я хватаю ружье и, целясь Насфурушу в лоб, нажимаю на спусковой крючок. Но ружье не стреляет. Я отбрасываю его в сторону и прыгаю с горы.
…Я проснулся от собственного задыхающегося крика и долго не мог уснуть. Знобило.
За стеной сонно и глухо залаяла Буйнак. Ей откликнулись Актай и Сиртлан. Верные сторожа, они предупреждали: «Вокруг все тихо. Спите спокойно».
А мне все равно не спалось.
Взять ружье мы так и не сумели: у отца прибавилось забот, и он никуда не отлучался из дома. Весной у него всегда так: с ягнятами хлопот много. А начинается все несколькими месяцами раньше.
На отгонное пастбище приезжает ветеринар, овцам специально уколы делать. Но такие уколы не всем делают, а только совхозным, у которых тавро на ухе. Овцам главного бухгалтера, заведующего фермой и нашим уколов не делают. Их отец сразу же от стада отделяет и велит Хамро в горы их угнать.
