Нурали Кабул - Небо твоего детства
Часто мы с Буйнак удираем в горы на целый день.
Проголодаемся — сами себе пропитание добываем. Буйнак не хуже кошки горных голубей ловит. Голуби в расщелинах гнездятся, тут она их и подкарауливает. Поймает и ко мне тащит. Мы их на плоских камнях на костре печем. Вначале Буйнак их ела сырыми, а потом раз попробовала — и теперь ей только печеных подавай.
До кишлака далеко. Если рано утром на ишаке выехать, лишь к обеду доберешься. А до Ташкента? Наверное, в десять раз или даже в сто раз дальше… У меня старший брат есть. Он окончил институт, в котором на лесничих учатся, а сейчас в армии служит, Вернется, когда я первый класс окончу, и повезет меня в Ташкент, город показывать. Сам обещал. Я его жду не дождусь. Мама говорит, что он над всеми горами, лесами, медведями, волками, кекликами начальником будет. Вот уж тогда мы с Буйнак заживем! Мы брату всех зверей в горах покажем, все деревья!
А еще у меня сестренка есть, Мутабар. Мы ее Мутти зовем. Только не годится она в товарищи. Ей бы все за мамой бегать да ябедничать. И мне с ней играть, честно говоря, особой охоты нет. Недотрога она и плакса. Толкнешь случайно — в слезы. Не дашь что-нибудь — опять ревет. А мама меня ругает за то, что я ее колочу. Я кричу, что пальцем ее не тронул, — все равно ей верят, а мне нет. Я в такие минуты злюсь на Мутти страшно.
Спасибо, хоть отец на моей стороне бывает. Как Мутти хныкать начнет, изловит он меня — и ну за уши трепать, будто по правде, а сам понарошку. Я ему подыгрываю, кричу что есть мочи:
— Ой, не надо! Ой, больно!
Мутти злорадствует:
— Что, досталось? То-то же!
А мне смешно. Маленькая она, на нее и обижать-ся-то всерьез нельзя.
Другое дело — Буйнак. Вот это настоящий друг! Если меня долго нет, она ложится возле дверей и лежит, ни на что внимания не обращает. Маме то и дело приходится перешагивать через нее, так что в конце концов она не выдерживает и кричит мне:
— Нарбута! Ступай во двор, негодник! Любимица твоя там все глаза проглядела. Лежит на пороге, как колода, вот-вот споткнешься об нее да шею свернешь!
Мне только этого и надо. Бегу во двор, а Буйнак тут как тут. Бросается ко мне, повизгивает, в глаза заглядывает. Потом срывается с места и мчится к горам, а я за ней. Только разве ее догонишь? Пока я до холма добегу, она уже давно меня ждет. Поднимается на задние лапы, передними в воздухе перебирает, будто бьет в невидимый барабан. Это она меня играть приглашает. Наиграемся всласть, а потом уляжемся на траве и смотрим в небо.
Я готов день и ночь смотреть, как по небу тянутся облака. Иногда они редкие и маленькие, словно заблудившиеся ягнята, а то сбиваются вместе и тогда похожи на отару, текущую с гор. Если долго лежать на спине, раскинув руки и глядя вверх, начинает казаться, что это не облака несутся там, высоко-высоко, а ты сам, как птица, раскинув руки, плывешь по синему-синему полю, бесконечному и ласковому, среди доверчивых, как овцы, облаков.
Иногда даже дух захватывает, страшно становится, и я тогда крепко обнимаю Буйнак, а она лежит тихо, все понимает.
Удивительно, но Буйнак человеческие мысли читать умеет, дурного человека чует издалека. Обычно ее лаять не заставишь, а тут такой концерт закатывает, что в ушах звенит. Я ее прошу:
— Перестань, пожалуйста, пока отец на нас обоих не рассердился.
Тогда она умолкает и плетется к сараю. Ну, а если отца нет дома, то она и меня не послушает.
А двоих она вообще терпеть не может: Мамадазима-Хоть-Бы-Хны и Кадыркула-Насфуруша [1]. Прямо-таки растерзать готова обоих. И они ее как огня боятся: зачем пришли, забывают. И знаете, что интересно? Ни тот, ни другой не смеют Буйнак в глаза смотреть! Я этого долго не мог понять, пока бабушка не объяснила.
Оказывается, собаки людей насквозь видят. И что те думают, и что замышляют. И даже то, о чем люди сами еще не догадываются. Так уж они устроены, собаки.
Бабушка говорит, возьми, например, Кадыркула-Насфуруша. От него за километр насом разит, а слово скажет — и того хуже: смрад сплошной.
Кадыркул-Насфуруш и в самом деле дрянной человек. Он тайком в Тераклисае кору с тополей обдирает. Надерет целый мешок и к обеду в наше кочевье заявляется — брюхо набить.
Бабушка рассказывает: он эту кору сжигает, а золу с табаком смешивает. Получается нас — табак, который взрослые кидают под язык. Другие табачники вместо тополиной коры известь используют, поэтому у них нас хуже, чем у Кадыркула.
Может, для кого-то Кадыркул-Насфуруш и хорош, а только мы с Буйнак его ненавидим. Сколько он тополей в Тераклисае загубил — подумать страшно! И ведь многие знают, чьих это рук дело. Знают и молчат. Буйнак как-то в роще на него накинулась, хотела проучить. Но он хитрый, с топором не расстался. Чуть насмерть Буйнак не зарубил. Хорошо, я рядом был, крик поднял, он и испугался.
Мы все повадки Кадыркула изучили. Обычно приезжает он в Тераклисай по понедельникам. Ущелье это дикое, птиц, зверей непуганых видимо-невидимо. Кроме нас с Буйнак, там, наверное, и не бывает никто. А теперь вот Кадыркул повадился.
Часто мы забираемся в заросли на гребне горы. Вся лощина отсюда как на ладони. На отшибе, в сторонке, наш любимец Старый Тополь, высокий, гордый, — пасет тополиные рощицы. Мне всякий раз страшно делается — вдруг Кадыркул и на него руку поднимет! А что? С него станется!
Не зря ведь Кадыркул людям в глаза смотреть не смеет. Разговаривает, а сам в землю уставится или по сторонам глазами стреляет. Сразу видно, совесть у человека не чиста. Отец говорит, это оттого, что Кадыркул всю жизнь только о деньгах и печется.
А бабушка, как увидит Кадыркула, так ворчать начинает:
— Опять пожаловал, проходимец! Чтоб тебя земля проглотила, выжига проклятый!
— Бабушка, а почему он выжига? — спросил я однажды. — Потому, что кору жжет, да?
— Скажешь тоже! — фыркнула бабушка. — Он совесть в себе выжег, вот почему! Видел, какие у него глаза бесстыжие? Всю жизнь ловчит, пролаза несчастный! Он и на войне сам себе руку прострелил, чтобы не воевать. Своими ушами слышала, когда он, пьяный, хвастался. А еще, поди, пособие получает от государства, как инвалид.
После этого разговора я сказал Буйнак:
— Ну, держись теперь, Кадыркул! Еще раз заявится в Тераклисай, валун на него сверху столкнем.
Буйнак радостно взвизгнула и завиляла хвостом.
Вскоре отец послал нас за овцами на дальнее пастбище. Вовремя послал: они как раз к пшеничному полю дяди Раджаба подбирались. А у него нрав крутой, свяжешься — не рад будешь, Буйнак ткнулась мне в колено носом, остановила, а сама к отаре бросилась, чтобы отогнать овец подальше от поля. Ну, как тут не удивляться: поняла, что, пока я добегу, овцы уже в поле забредут.
Я прилег на траву и стал наблюдать за Буйнак. И почему она собакой родилась, а не мальчиком? Осенью я в первый класс пойду. Вместе бы в школу ходили, за одной партой сидели бы. Что же теперь с Буйнак станет, кто о ней заботиться будет? У мамы своих дел по горло, она иногда по два-три дня Буйнак кормить забывает… Буйнак умница. Подойдет к столу и глядит как ни в чем не бывало. Я потихоньку тащу с тарелки кусочки хлеба и ей выношу. Однажды отец меня за этим застал. Он, видно, был не в духе, рассердился:
— А ну, положи на место, негодник! Люди за сухую корку жизнь готовы были отдать, а ты хлеб собаке скармливаешь!
Так и осталась Буйнак голодной. Зато на следующий день я чуть свет поднялся, взял с полки лепешку и просунул в щель под дверью, а сам опять лег. Теперь если мама и увидит у Буйнак лепешку, подумает — сама где-то нашла.
Мама очень устает за день, наверное, поэтому часто укоряет меня:
— Ты все с собакой, Нарбута! Помог бы мне, по дому бы что-нибудь сделал!
Я жалею маму, рад ей помочь, да что-то не выходит ничего из этого: возьмусь, например, двор подметать, а Буйнак тут как тут — стоит, смотрит насмешливо, словно говорит: «И охота тебе этой ерундой заниматься! Бежим, Нарбута, заберемся на Дульдулькию, норы выроем, заживем припеваючи…» Тут уже мне, конечно, не до подметания. Закину веник за сарай и — вдогонку за Буйнак… Вечером возвращаемся тихие, виноватые, знаем: мама обязательно отцу на меня пожалуется. Хорошо, если он просто отругает. А то бывает и так — махнет рукой и скажет устало:
— Оставь ты его. Все равно человека из него не выйдет. Ему собака дороже, чем родители. Сколько ни говори, все без толку. — И отвернется.
Я тогда забираюсь в постель, уткнусь лицом в стенку, чтобы никто не видел, и плачу от обиды.
Они думают, что я сплю, а я все слышу.
Мама: — Зря вы его так обидели. Маленький он еще.
Отец: — Сама же каждый день на него жалуешься. А теперь, оказывается, я ж и виноват.
Мама: — Откуда мне знать, что вы его с землей смешаете!
Отец: — С землей, с землей… Ну, одернул мальчишку как следует! Для его же пользы. Детей в строгости надо держать, а не то на шею сядут. Спохватишься, да поздно будет.
