Борис Тумасов - На рубежах южных
Горькая бабья доля. Не лежит у Анны к Кравчине сердце. А он чует это. Совсем не стало от него жизни, как умерла свекруха и побывал в станице Котляревский. Не сходили с тела Анны синяки.
Летит горячая бабья молитва к высокому, равнодушно–синему небу, но дойдёт ли до господа?
Федор…
Не раз бессонными ночами желала Анна одного — встретиться с ним.
«Повидать бы, а тогда — пусть смерть приходит!» — подумала она и запела тоскливо:
Закувала та сиза зозуляРаным, рано на зори...
Оборвала песню, испугалась. Несколько всадников рысили к станице. Они были ещё далеко и казались чёрными пятнышками на серой дороге.
«Григорий, — мелькнуло у Анны, — Он, проклятый».
Больше месяца не было Кравчины в станице, с того дня, как начался бунт. А вчера тайком заезжал один из Хмельницких и передал Анне, чтоб ждала мужа, скоро, дескать, пожалует. И в груди её тогда все словно оборвалось.
Задыхаясь, сбежала она с кургана и через огород — к хате. Стала у окна.
Вот всадники выехали на улицу.
«Господи!» — шепчет Анна.
Впереди на сером жеребце едет Дикун — суровый, загорелый. За ним — какие‑то незнакомые казаки. Всей гурьбой они въехали во двор к Ковалю и, привязав лошадей, вошли в хату кузнеца.
Сердце у Анны стучало на всю комнату. Она долго стояла у окна, прижав ладони к горячим щекам…
В хате у Коваля пили до поздней ночи. Все были хмельные. Шум, гомон. Перекрывая голоса, Шмалько басил:
— Вытряхнем душу из старшин да подстаршинников. Не спасутся и в Усть–Лабе!
Собакарь обнял за плечи Дикуна.
— От пожара, от потопа, от злой жены, боже сохрани! — подражая дьякону, пропел Половой и опрокинул в рот кружку горилки.
— Слушайте, браты–товарищи, — встав во весь рост, пророкотал Осип, и все разом умолкли. — Слушайте, браты–товарищи, — снова повторил Шмалько, — пью я за честь казацкую, за волю нашу.
— Доброе слово Осип сказал. За волю! — Все шумно выпили и разом заговорили.
Немного погодя Дикун встал, вышел на кухню. Жена Коваля возилась у печки. Она повернула к Федору раскрасневшееся лицо.
— Может, отдохнёшь? Я постелю…
— Нет, на воздух выйду. — Накинув свитку, Федор уже с порога спросил: — А где Кравчина живёт?
Хозяйка подошла к нему и, вытирая руки о край фартука, ответила:
— Следующая хата. — И добавила: — А может, не пойдёшь?.. Гришка зверь, а не человек…
Федор ничего не ответил и вышел из хаты. Долго стоял и курил, вглядываясь в темноту. Потом подошёл к плетню. Почуяв чужого, из стороны в сторону, гремя цепью, заметался кобель. Хлопнула дверь, кто‑то вышел, позвал. Федор узнал голос Анны. Заныло сердце. Хотел позвать, но не смог имени произнести.
Анна ушла в хату.
«Эх ты, — укорял себя Федор. — Не захотел тогда бежать…»
И снова, в который раз, он вспомнил еле ощутимое дрожание её губ под своими губами. Это было всего мгновение, а запомнилось на всю жизнь.
Федор сам не помнил, как перемахнул через плетень и подошёл к дверям. Собака лаяла и рвалась с цепи.
Анна появилась неожиданно. Вглядываясь в неясный силуэт, испуганно окликнула:
— Кто?
— Анна! — позвал он, и голос его был чужой. — Это я, Федор.
Анна рванулась к нему. Затряслась в беззвучном плаче.
Федор не успокаивал её, только гладил сбившиеся волосы, от которых пахло знакомым, родным.
Захлопав крыльями, голосисто запел в курятнике петух.
— Чего ж мы стоим, — наконец опомнилась она, — пойдём в хату.
— Не нужно, там все чужое…
Она закинула руки на шею Федору, прошептала:
— А я уж думала, что ты не придешь… Ждала тебя… Всё время ждала…
Горячие губы сами прижались к его губам.
Коротка ночь для влюблённых. Утром ушёл Федор от Анны.
•В просторную хату васюринского атамана Балябы собрались казачьи старшины: полковники, есаулы. Они съезжались сюда тайно, прикрываясь ночной теменью. Входили по одному, здоровались.
Окна для предосторожности завешены ряднами. В углу под образами сидит приезжий офицер в форме полковника гвардии. Тусклый свет каганца скупо освещает его белое, холёное лицо. Полковнику едва перевалило за сорок, но он уже успел раздаться в ширину, и мундир сидит на нём мешковато, как на бочке.
— Здорово, панове! — наклоняясь под потолочной балкой, в хату вошёл Кордовский. Он сел рядом с приезжим. — Сегодня получил сведения, что отряды бунтовщиков намерены идти на Усть–Лабу. Об этом уже известно Тимофею Терентьевичу и полковнику Михайлову.
Наступило тягостное молчание.
— Что предпримем? — сухо спросил Кордовский.
Слышно было, как с присвистом дышал приезжий полковник. Наконец он поднялся:
— Покудова зачинщики не будут изъяты, до тех пор не станет во всём войске спокойствия.
Приезжий полковник, инспектор кавалерийских полков Пузыревский, по повелению Павла обследовал состояние кавалерийских частей на Кавказе. Возвращаясь в Петербург, он решил проведать своего друга Котляревекого. Но визит оказался неудачным.
— Петр Александрович верно говорит, — кивая на Пузыревского, согласился Кордовский. — Но как нам зачинщиков захватить?
— Своими силами мы ничего не сделаем, — перебил майор Еремеев.
Лицо у него заплыло кровавым подтёком. Еремеев до сих пор злился на Котляревекого, что тот послал его арестовывать Дикуна и Шмалько.
— Пока ждать будете, бунтовщики вам голову снимут, — сердито возразил Пузыревский. — Помощь‑то неизвестно когда подойдёт. Надо действовать иначе. — И немного подумав, предложил: — Кому‑то из вас предстоит в ближайшее время пойти в стан к бунтовщикам и посоветовать, чтоб главари поехали с жалобами в Петербург. А там, — Пузыревский сжал кулак, — их там мигом в бараний рог скрутят… Ну, а без зачинщиков, я думаю, со всем этим сбродом не мудрено будет справиться.
Старшины переглянулись.
— Не выйдет, Петр Александрович, — нерешительно возразил Кордовский.
— Это же почему? — поднял одну бровь полковник.
— Казаки не поверят нам.
— Гм! Так, господа. А огонь бунта горит. Кто его погасит? Ждать изволите? — Пузыревский криво усмехнулся. — Так кому ж идти, мне, что ли?
— Пусть попробует, — шепнул Еремеев сидящему рядом Белому. — Это ему не по паркету ногами шаркать.
— Что говоришь? — не разобрал старый есаул, — На каком паркете?
Майор отшатнулся от него.
Все повернулись в их сторону. Хозяин хаты подошёл к каганцу, подтянул фитиль. Желтое пламя, выбросив грязное облачко копоти, разгорелось ярче.
-— Если ждать дальше, то бунтовщики несомненно получат поддержку и от донцов, и от крепостных, — снова заговорил Пузыревский. — Вам, должно быть, известно, что с восшествием на престол его императорского величества Павла Петровича злые языки пустили слух, что крепостным выйдет воля. И ныне во многих губерниях снова волнения начались. Наша задача — не дать бунтовщикам соединиться. А коли выйдут бунтовщики на Волгу, вокруг них объединятся все малые шайки — и не миновать тогда второй пугачёвщины. Государь нам этого не простит.
Пузыревский обвёл их мутными глазами.
— Думайте, не думайте, а идти к бунтовщикам придётся. И если вы боитесь, я сам пойду.
•Всю ночь перед поездкой в казацкий стан Пузыревский не смыкал глаз. Буйная вольница, которая не раз потрясала устои царства российского, вновь взволновалась. И ему через несколько часов предстоит увидеть этих бунтарей. Как встретят они его? А может… Пузыревский старался отогнать от себя непрошеную мысль.
Ну… ну, а если ему удастся обезглавить восстание — тогда обеспечен и генеральский чин, и орден. Стоит рисковать!
На рассвете он забылся в беспокойном сне…
В лагерь отправился вдвоём с протоиереем. Когда они подъехали к проходу меж возами, дорогу им загородил здоровенный детина. Ухватив коня за повод, он сумрачно взглянул на полковника.
— Куда прёшь?
Пузыревский сквозь зубы ответил:
— Нужно видеть вожаков ваших. — И, глядя на хмурые лица подошедших казаков, добавил: — Из Петербурга я, от его императорского величества…
— Никита, — крикнул казак. — Тут офицер Дикуна ищет.
Подошел Собакарь, спросил протоиерея:
— А ты, батя, чего заявился? Панихиду мы не заказывали навроде, о здравии за нас ты служить не будешь… — И закончил, переведя взгляд на полковника: — Ну, раз приехали, то поняйте за мной.
Кони двигались медленно. Множество костров с подвешенными казанами горели по всему лагерю. Проезжая, Пузыревский обратил внимание на оружие черноморцев: пики, сабли, у многих за кушаками пистолеты. Почти у каждого казака мушкет или пищаль.
Одни смотрели на проезжающего офицера равнодушно, другие — с неприкрытой ненавистью. Зато на протоиерея Порохню все глядели с откровенным любопытством.
