Николай Омельченко - В ожидании солнца (сборник повестей)
Борута раздражающе долго собирался с мыслями, а потом заговорил торопливо и не очень внятно.
— Теперь уже конец, — загудел, — посадят. За хулиганство полтора условно схлопотал. Срок еще и не кончился. Но мне все равно… Пусть хоть смерть!..
— А почему при этом должны страдать другие? — перебил я его.
Он приумолк на мгновенье, тупо, непонимающе глядя на меня.
— Мы-то, говорю, при чем? Ведь и мы могли погибнуть! Или кто-нибудь другой…
Медленно, но все же дошел до него смысл моих слов. Лицо его слегка покраснело, в глазах застыла растерянность.
— Об этом не думал, — вздохнул он. — Варя опять, в который раз, права. Всю жизнь только о себе пекся…
Мне уже надоел этот, хотя и короткий, но зряшный, неприятный разговор, и я хотел было подняться, но Борута вынул из кармана блокнот, огрызок карандаша и стал что-то быстро писать. Затем вырвал листок и сказал уже спокойнее:
— Здесь адреса. Зайдите, пожалуйста, и все расскажите. Лиля — это моя жена. Я ей еще напишу. Да и придет она ко мне… А это Варин адрес. Из-за нее все… Была невестой моей. В невестах и осталась… Женился я на Лиле, хоть и не любил. Хотел за все, за все ей, Варе, как это называется… отомстить. Да нет, не то слово. Другою не знаю. Короче, хотел, чтобы она век страдала, жалела, ведь она любила меня и сейчас любит. Да, любит, я знаю. Сама говорила. Люблю, говорила, и буду любить, но никогда не стану твоей. Думал, она страдать будет, а вышло, что я, я!
Последние слова Борута почти выкрикнул. Лицо его вдруг исказила гримаса, в глазах выступили слезы. Он отвернулся, прокашлялся. Заговорил глуховато, спокойнее:
— Так что же это делается? Скажите, а? Зачем же жизнь калечить друг другу? Ведь и я люблю и она любит…
— Борута! — донесся голос лейтенанта.
Мы поднялись.
— Так вы зайдете к ней? — спросил Борута.
— Честно говоря, я не понял, что передать…
— Лиле только скажите, что случилось, а Варе наш разговор передайте. И что смерти искал, передайте. Скажите ей, что к жене я после отсидки не вернусь. Буду один. Варя одна — и я всю жизнь один буду. А мое слово — камень! Это все знают.
2Вилково на Дунае — один из самых оригинальных городов нашего юга. Вдоль улиц-каналов, по-местному ериков, лежат на сваях дощатые кладки-тротуары, заборы у домов сколочены из обомшелых днищ старых каюков, а калитки во дворы — крохотные мостки через ерики. На ночь их не закрывают от нежданного гостя, а поднимают, как когда-то у ворот крепостей поднимали мосты через ров.
Дунай здесь не имеет крутых берегов, идет вровень с сушей, и при скольжении по водной глади даже небольшого каюка пепельные от ила волны накатываются на берег и добегают до самых заборов, оставляя в кустах верболоза белые гнезда иены.
Я бродил по пружинящим под ногами кладкам, по кирпичным, замшелым от сырости тротуарам, похожим на окислившиеся медные плиты, и необычность городка так очаровала меня и увлекла, что лишь поздно вечером, стоя в густых потемках над Дунаем и слушая протестующий девичий шепот, вспомнил о просьбе Боруты.
«Может, отыскать его любовь, зайти? Развлеку, чтобы не скучала по Боруте», — весело и легкомысленно подумалось мне. И тут же попытался представить себе ее: какая она, видавшая ли виды молодуха или вот как эта девчонка в каючке с ласково-строгим шепотом? Но я уже порядком устал, да и не стоило так поздно вторгаться в дом, тем более с неприятными известиями. Да и найдешь ли ты нужную улицу в незнакомом городе в такую темень?
И я поплелся в гостиницу к своим ребятам.
На следующее утро я проснулся очень рано от дребезжащего звона гостиничных окон. Перед этим мне снились густые, бесконечные дунайские плавни — камышовые джунгли, которые я видел накануне, подъезжая к Вилкову. А над этими плавнями висел гигантский тарпан для резки камыша, но резал он со скрежетом и грохотом не камыш, а рыболовный сейнер, который я вчера тоже видел на причале… Я поднялся и посмотрел в низкое, незашторенное окно. По брусчатке, гремя всеми пластинами своих мощных гусениц, полз трактор, таща за собой сразу два строительных вагончика; и трактор, и вагончики показались мне инородными в этом городке, где царствовали пропахшие рыбой сейнеры и каюки, да еще влажные от камышового сока тарпаны.
Уже с утра было душно от солнца и влаги. Я вышел на улицу. Хотелось нить, но вода в колодце-бассейне на гостиничном дворе была привозная, теплая, попахивающая илом, и я решил потерпеть до базара, находившегося неподалеку, где, конечно же, найдется кое-что повкуснее привозной водицы.
Южный базарчик предстал предо мною во всем богатстве и всей своей красе. Горки яблок и груш, корзины слив, алычи и айвы, вееры тарани, рыбца, тяжелые плети молодых сомят, и среди всего этого на каждом шагу вино в мутноватых графинах, а рядом стакан — пробуй, утоляй жажду. Я выпил стакан терпкого домашнего каберне, впился зубами в брызнувшую обильным соком мягкую, ароматную грушу и, ощутив веселую беззаботность, пошел вдоль рядов. Базарчик в Вилкове отличался от других южных базаров, пожалуй, лишь тем, что не был криклив и шумен, люди здесь сдержаннее и молчаливее. Я остановился у косо опершегося на старенький пыльный забор винного ларька, прислушался к степенному, неторопливому разговору, который вели мужчины со стаканами вина в руках.
— Я рыбак, надо — буду ловить сельдь, камбалу, а надо — и карасиком не побрезгую, — говорил краснолицый седобородый мужчина в соломенной шляпе и высоких резиновых сапогах. Отпив одним глотком добрых полстакана вина, продолжал: — Но если я зашел к тебе, ты меня поперву сесть пригласи!
— Зазнался малый, — сказал стоящий рядом длинный парень в сильно вылинявшей майке и сандалиях на босую ногу.
— А ты бы ему по шее! — оглянувшись, будто боясь, что его услышит кто-нибудь посторонний, посоветовал сухой человечек с фиолетовыми губами. — По шее таким давать надо, и чтоб без свидетелей! Знаешь, как Вадька Борута однажды рыбинспектора с глазу на глаз проучил?
— Проучил, — фыркнул, насмешливо дернувшись всей своей длинной фигурой парень, — проучил — и с сейнера за это списали! Чуть было в отсидку не угодил, да простил инспектор…
Я хотел было вмешаться в разговор, спросить о Бо-руте, но седобородый, допив вторым глотком остатки вина, сказал сердито:
— А вы разве не слыхали, что его уже упекли?
— Да ну? — вырвалось у кого-то, остальные же уставились на седобородого с терпеливой выжидательностью.
— Да об этом уже все Вилково знает, — сняв соломенную шляпу и вытерев рукавом потный лоб, сказал рыбак.
— А за что же это? — удивился мужчина с фиолетовыми губами.
— Говорят, авария. Жертвы есть, да к тому же пьяный был, такого не прощают. — Седобородый вздохнул, заказал себе еще стакан вина и, отпив половину, заключил. — Нашли кому машину доверить — дурачку…
— Да пора бы уже поумнеть, отец уже, — вставил фиолетовогубый.
— А когда это дети ума придавали? — вновь насмешливо качнулся длинный в вылинявшей майке.
— Дело не в уме, а в серьезности, — ответил седобородый.
— Вот эта штука его погубила, — щелкнул по стакану пальцем длинный.
— Вино придумано умными людьми и не для дураков, а для тех, кто умеет пить. А тем, кто не умеет, я бы клеймо на лоб ставил: этому не давать ни в жисть! — сурово нахмурился седобородый рыбак, поставил пустой, подкрашенный розовым вином стакан на-прилавок и пошел от ларька, шагая несколько косолапо, но широко и твердо.
Остальные тоже поставили свои стаканы, и я понял, что компания распалась. А когда и они уходили, я достал листок, врученный мне Борутой, и, прочитав названия улиц, спросил у длинного, как туда пройти.
По дороге я встретил существо, на которое где-нибудь на Крещатике или на Дерибасовской, пожалуй, не обратил бы даже внимания, по в этом городке оно так всему контрастировало, что я невольно приостановился. Существом этим была девушка в длинной малиновой юбке с высоким прорезом на боку, сквозь который при каждом движении проглядывали нога и часть бедра. Грудь ее была лишь слегка прикрыта какой-то поблескивающей мишурой, спина же оставалась по-пляжному голой. Девушка вся, от ногтей до волос, была так обильно «загрунтована» всевозможными красками, что возраст ее поначалу трудно и определить. А лицо вообще — сплошная радужная маска. В одной руке она держала цилиндрическую корзинку с клубникой и зеленью, а в другой незажженую сигарету. Девушка остановилась, глядя на меня с изучающей пристальностью:
— Простите, пожалуйста, у вас огонька не найдется?
— Простите, не найдется, некурящий.
— Серьезно? — откровенно удивилась она.
— Серьезно и надолго, — вздохнул я.
— Первый раз встречаю киношника без зажигалки.
— Что ж, меня все считают редким экземпляром, — начал было я насмешливо, но тут же спохватился, несколько озадаченный. — А откуда вам известно, что я киношник?
