Александр Слонимский - Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)
В воскресенье после обеда к Сергею пришли солдаты из восьмой пехотной дивизии, бывшие семеновцы. Сергей был с ними в постоянных сношениях.
На этот раз солдаты пришли взволнованные, с сумрачными, озлобленными лицами: застрелился их товарищ-семеновец, рядовой Саратовского полка Иван Перепельчук.
Петр Малафеев, старый знакомый Сергея, рассказал, как было дело. Ротный, как только принял командование, с самого начала за что-то невзлюбил Перепельчука — должно быть, за то, что грамотный и книжки читает. Застал раз его, когда он читал вслух книжку солдатам, — книжку изорвал в клочья, а его ударил кулаком по лицу, изругал нехорошими словами и назвал бунтовщиком. После этого и конца не было придиркам: и смотрит-то он не так, и неисправен, и службы не знает. Бил его ротный нещадно чуть ли не каждый день, так что кровоподтеки с лица не сходили. Совсем замаялся человек, житья ему не стало. А как пригрозил ему ротный кобылой, не стерпел, убежал в лес, да там из ружья и застрелился. Ротный и хоронить не приказал по-христиански — собаке, говорит, собачья и смерть: закопайте его просто в яму, как падаль. Так без молитвы и закопали.
Сергей выслушал молча рассказ. Потом подошел к стенке, снял пистолет и показал его солдатам.
— Видите? — сказал он, поднимая пистолет дулом кверху, как бы направляя его на какую-то цель. — Вот как надо. Но толком, всем вместе, когда время настанет. А стрелять в себя — это дурачество.
Сергей повесил обратно пистолет на стенку.
— Рассказывай дальше, — сказал он, обращаясь к Малафееву. — Как у вас дела?
— Да что, Сергей Иванович, — отвечал Малафеев, — дела ничего, идут помаленьку. Саратовский полк весь приведу, как надо будет, хоть и без офицеров. Человек тридцать есть у нас, которые понимают, а прочие пойдут без прекословия. Армейские нас слушают. Конечно, про республику не всякому скажешь. Народ темный, несмыслящий — сомневаются: как же так без царя? А чтобы службы убавить да бедным людям помочь, мужикам дать свободу — в этом все согласны.
— Ну, а в других полках как? — спросил Сергей, повернувшись к прочим солдатам, стоявшим навытяжку.
Те отвечали, что и у них все идет ладно. Рядовой Филатов ручался за Троицкий полк, Полужалкин — за Пензенский, Анойченко — за егерей.
— Вот еще хотел я сказать, Сергей Иванович, — сказал Малафеев, насупившись, — есть и среди нас общему делу отступники… Ну, Погадаев, сюда! — строго обратился он к рослому немолодому солдату с ефрейторскими нашивками на погонах.
Тот побледнел, шагнул вперед и застыл, вытянувшись перед Сергеем.
— Вот он, Погадаев, — сурово заговорил Малафеев, — как получил ефрейтора, ябедничать стал на товарищей, в побои их вводит…
— Так поступать прилично только мерзавцам! — проговорил Сергей, вспыхнув. — Что ты скажешь в свое оправдание?
— Дозвольте доложить, ваше высокоблагородие, — пробормотал растерявшийся Погадаев, — неправильно все это. Потому я строгость должен соблюдать, чтобы заслужить доверие начальства. Нам, семеновцам, не доверяют — я один только ефрейтор. А как надо будет… — Голос у Погадаева прервался. Он вдруг повернулся к Малафееву: — Это ты врешь на меня, Малафеев! — сказал он, еле сдерживая рыдания и забыв всякую дисциплину. — Не отстану я от общего дела, взбунтую весь полк, как только их высокоблагородие прикажут. Свидетель господь, а я не мерзавец!
— Смотри, Погадаев, — сказал Сергей, смягчившись, — только в побои никого не вводи, и без этого можно заслужить доверие…
Солдаты шли лесом, возвращаясь от Сергея. Они оживленно толковали о предстоящем восстании. Малафеев, как человек, видавший виды, объяснял, что такое республика и революция.
— Это точь-в-точь как у французов, — говорил он. — Как въезжал в Париж ихний король, наследственный то есть, так в народе, я сам слышал, ему кричали наперекор: «Виф ля репюблик!» Значит, тебя не хотим, а хотим, чтобы республика. Ну, а все эти маркизы да дюки и кто побогаче, так те, конечно: «Виф ле руа!» Да здравствует король, значит. Прежде, до Бонапарта, была у них республика, и королю, брату нынешнего, голову срубили…
XII. ПРАЗДНИК
26 ноября 1825 года, в день рождения Трощинского, в его имении Кибенцах готовятся к приему гостей. Дворецкие хлопочут с утра, приготовляя комнаты для ночлега. Толпы официантов чистят люстры, фонари, канделябры и поднимают тучу пыли, подметая пол, который затем тщательно натирают воском.
В четвертом часу начинается съезд. У парадного крыльца стучат экипажи, кричат кучера, ржут и фыркают лошади.
Гости в ожидании хозяина прохаживаются туда и сюда по залу, портретной, бильярдной. Останавливаются перед богатыми коллекциями монет, табакерок и старинного оружия. Разглядывают картины, драгоценный фарфор или бронзовые часы, стоящие на мраморном камине. Сановники из столицы, развалившись, сидят в креслах, крытых малиновым штофом.
Старик Трощинский появляется из внутренних покоев в лентах и орденах. Более знатных он приветствует вежливым наклонением головы, остальных холодно обводит своими огромными глазами навыкате. Потом, не обращая ни на кого внимания, садится за ломберный стол и погружается в раскладывание пасьянса.
Гости видят, что старик сегодня не в духе. После смерти дочери, княгини Хилковой, на него часто находят припадки хандры. Молоденькая княжна Полина Хилкова, его внучка, делает дворецкому знак, и через минуту в зал входит гуськом компания шутов. Впереди, в черной рясе, расстриженный поп Варфоломей, пузатый и лысый. Только на затылке болтается у него косичка, похожая на крысий хвостик. Он машет клюкой вместо кадильницы и что-то поет визгливым, гнусавым голосом. За ним семенит, приседая, высокий, сухой, как палка, стопятилетний барон, одетый французским маркизом. Позади кривляется простой шут Роман Иванович в дурацком колпаке с бубенчиками и в разноцветном шутовском балахоне. У дверей пиликают три крепостных скрипача. Шуты со смешными ужимками под музыку маршируют вокруг зала. Гости хохочут, но старик Трощинский по-прежнему мрачен.
Помещик Щербак, в гороховом сюртуке и в широких нанковых панталонах, такой же пузатый, как Варфоломей, старается развлечь хозяина. Он начинает дразнить Варфоломея.
— А ну-ка, ваше преподобие, — обращается он к нему, давясь от смеха, — расскажи, как ты венчал бубликами вместо венцов.
— Что делать, под пьяную руку пришлось, — хихикает в ответ Варфоломей.
— Он за то и расстрижен, — объясняет Щербак окружающим гостям и разражается хохотом.
Вносят стол с закусками. Щербак угощает Варфоломея всем на потеху, Варфоломей необыкновенно прожорлив. Он с жадностью накидывается на закуски и тычет вилкой туда и сюда, стараясь подцепить скользкий маринованный гриб. Пока что Щербак, растопив на свечке припасенный заранее сургуч, припечатывает к столу его свесившуюся вниз тощую бороденку. Варфоломей с шутовскими гримасами отдирает бороденку по волоску от стола: ему больно, но он рад подслужиться. Раздается общий смех. Трощинский, подняв глаза от карт, величественно улыбается — не то на Варфоломея, не то на веселье гостей. А Щербак, взявшись за бока, чуть не ржет от удовольствия.
Среди гостей — братья Муравьевы-Апостолы с Бестужевым-Рюминым, который приехал с Сергеем в Хомутец. Тут же семья Капнистов: Соня, Алеша и Семен со своей женой Элен сестрой Муравьевых. Глядя на извивающегося Варфоломея и хохочущего Щербака, Матвей цедит сквозь зубы:
— Два шута!
Нарядный камердинер в пудреном парике докладывает, что стол накрыт. Из столовой несутся громкие звуки польского: это играет оркестр на хорах. Гости движутся в столовую. Впереди Трощинский ведет под руку Марью Ивановну Гоголь — светловолосую женщину с кроткими глазами. Она садится подле Трощинского, осторожно расправляя складки платья.
За столом говор, смех, стук ножей и тарелок. Шум стихает, все поднимаются, и князь Репнин, генерал-губернатор полтавский, возглашает тост за государя. Крики «ура», оркестр играет «Гром победы раздавайся».
— Господа! — снова говорит князь Репнин. — Теперь выпьем за здоровье почтенного мужа, который отечеству оказал много пользы.
Снова звуки оркестра и крики «ура». Трощинский благодарит гостей легким поклоном и чокается с Марьей Ивановной Гоголь, которая ласково протягивает ему свой бокал. Выпуклые глаза старика светятся теплым чувством. Он поглаживает нежную руку Марьи Ивановны, называя ее «милой белянкой». Вспоминает ее покойного мужа, Василия Афанасьевича Гоголя, который ровно год назад ставил в Кибенцах свою комедию «Простак» на украинском языке.
В этой комедии княжна Полина Хилкова играла молодую Параску, а Алексей Капнист — солдата, «москаля-чаривника», помогающего Параске обмануть своего простака-мужа. Особенный успех имела сцена, в которой Алексей плясал с Полиной. Сам Василий Афанасьевич Гоголь изображал любовника Параски — длинного пономаря, которого ловкий пришелец-москаль вымазал сажей и выдал за черта.
