Николай Омельченко - В ожидании солнца (сборник повестей)
Смысл этих страшных слов не доходил до Витьки.
— Возьми почитай, — Коротков сунул ему лист бумаги, на котором густо дрожали отпечатанные на машинке буквы.
Витька наклонился над листом, стал читать. И, все еще не веря написанному, цепляясь взглядом за лицо Короткова, будто ища в нем спасения, спросил:
— А может, все это неверно, может, ошибка?
— У меня не может быть ошибки. Такой отдел, — сухо ответил Коротков.
Витька поднялся и молча поплелся к двери.
В коридоре сразу же встретил Бережана. Тот уже слыхал от Лидии Антоновны, что пришла какая-то бумага относительно Витькиного отца, но что именно было в ней — не знал, затем и шел к Короткову.
— В чем дело? — поглядев на Витьку, встревоженно спросил Бережан.
Но тот лишь скривился, словно от сильной боли, и быстро ткнулся в дверь, ведущую на улицу.
Коротков, едва лишь Бережан вошел к нему, молча протянул бумагу. Тот медленно и, казалось, спокойно прочел, положил на стол, пожал плечами.
— Вот так, — с упреком заключил Коротков.
— Но при чем же здесь Виктор? — запальчиво спросил Бережан.
— Парень, конечно, ни при чем, но сам понимаешь: нельзя. Придется уволить. Да и с присвоением бригаде имени Юденкова вы тоже поторопились…
— Бригаде дали имя героя Юденкова, а насчет Виктора ты и думать не смей!
— Не понимаю.
— Я говорю об увольнении.
— Ну, знаешь… Я считал тебя в политическом отношении человеком более зрелым. Оставить сына такого человека в нашем коллективе, да еще рекомендовать в комсомол?!
— А ты помнишь, Анатолий Степанович, как нас с тобой принимали в комсомол?
— Это не забывается.
— А помнишь, как мы провалили Буравина?
— Это какого же?
— Умнейшего парня, работягу, не приняли из-за того, что он был сыном священника. Он ушел тогда от нас. Приняли его другие. А потом каким коммунистом стал… А сейчас знаешь, где он?
— Знаю, в Москве, директор завода.
— То-то, а мы его не приняли…
— Время было такое.
— Так ведь и те, другие, жили в то же время. А внимательно подошли к парню, не искалечили ему судьбу… Да и, в конце концов, изменилось время, — добавил Бережан.
— Изменилось, — кивнул Коротков, — но…
— Вот и не трогай парня! — Бережан поднялся. — И запомни, что не один ты все решаешь. Есть рабочие, есть администрация, парторганизация, наконец…
А Витька, выбежав за проходную, брел сам не зная куда. До него все явственнее стало доходить то страшное, что вдруг свалилось на него. Парню было лишь шестнадцать, и все казалось вдвойне трагично. После голодной сиротской жизни неожиданно все найти: и настоящих товарищей, и работу, где его любили и уважали, и светлую дружбу с чудесной девушкой, и отца, пусть неживого, но героя, именем которого можно было гордиться, — а потом внезапно все потерять… Да мыслимо ли все это выдержать?! Тем более, если это сваливается вдруг на хрупкие плечи мальчишки, который едва-едва нащупал свою тропку в жизни…
Он еще не знал, что будет делать. Остановившись, увидел каменистое, поросшее крапивой и лопухами дно оврага: сюда должна прийти Ира, ведь договорились пострелять. Витька лихорадочно нащупал под курткой пистолет. И вдруг словно все прояснилось: выход найден…
Стайка скворцов, раскачивающаяся на пружинистом кусте, вспугнутая кем-то, дружно взмыла вверх. Витька поднял голову. Перед ним стоял Бережан. Витька поспешно засунул под куртку пистолет.
— Да ты не прячь, — переводя дыхание и стараясь быть как можно спокойнее, произнес Василий Николаевич. — Ира проговорилась, испугавшись за тебя… Она хорошая девушка, мягкая такая, добрая.
Витька молчал.
— Ну, постреляем, что ли?
Витька вынул пистолет. Бережан осмотрел склоны оврага, отыскивая какую-нибудь мишень. Увидел у кустов пыльной дерезы осколок бутылки, прицелился. Пуля взбила землю рядом с осколком. Бережан снова выстрелил — пуля ударилась с другой стороны осколка.
— Плохой из меня стрелок, — сокрушенно мотнул головой Василий Николаевич. — Даже война не обучила. Вот твой отец — это да…
— Не надо о нем, — обозленно перебил его Витька. — Я не хочу о нем слышать!
— Та-а-ак… Это почему же?
— А вам что, Коротков ничего не говорил?
— Говорил, но все это чепуха. Мы с ним все проверили. Тот негодяй, что стал полицаем, сдался в плен в июле сорок первого, а твоего отца только в августе призвали.
— Это… правда?
— Правда, — твердо, глядя парню прямо в глаза, ответил Бережан.
— А как же тот Юденков, с Харьковского тракторного?
— И тот Юденков был снайпером. Только он живой остался… — Василий Николаевич передал Витьке пистолет. — Давай, — кивнул на бутылочный осколок.
Витька прицелился. Рука дрожала, и, чтобы немного успокоиться, он опустил пистолет, закурил, сделал несколько затяжек, затоптал окурок и стал снова целиться. Плавно, как учила Ира, нажал на спуск. Осколок, будто его ударили молотком, разлетелся на мелкие кусочки.
— Вот видишь! — обрадовался Бережан. — Глаз у тебя отцовский…
Сашкина тетрадь с лакированной обложкой все больше наполнялась стихами, притчами и просто записями об увиденном и услышанном, казавшимся Мережко интересным, волновавшим его. Он писал стихи о море, которого никогда не видел, о любви, которой еще не познал, в которую, как и многие из отроков, не очень-то верил.
А первый свой рассказ Сашка почему-то написал о древнеримском юноше — поэте и воине. Как-то решился прочитать его Ларисе.
— Сам все написал? — удивилась та.
— Сам.
Она нахмурилась:
— Зачем обманываешь, ведь откуда-то переписал.
— Ей-ей, — божился Саша.
— Да откуда ты все это знаешь — «туника», «триумфальные украшения», «претор», «календы»?
— Как откуда? Читал…
— Значит, переписал?
— Да нет же! — сердился Сашка. — Читать — это не значит переписывать, выдумал-то все это я сам!
Лариса молчала, и автор понял, что так ни в чем и не убедил ее. Однако о Древнем Риме больше ничего не писал. Начал было повесть о юном комиссаре полка в гражданскую войну, который должен был позже стать известным писателем, но опять понял, что это из прочитанного… Попробовал написать рассказ о войне — хоть он и не участвовал в ней, но жил на оккупированной территории, кое-что знал, видел и немцев, и полицаев. Но всего этого оказалось мало, рассказ был похож на многие из тех, которые он читал в газетах и журналах. К счастью своему, он быстро научился разбираться даже без помощи Ларисы.
Сколько он потом еще написал! Но всё это было не то, надо всем написанным как бы висел несмелый Ларискин голосок: «Да откуда ты все это знаешь? Переписал?»
Ах, если бы знала в те далекие, грудные, но прекрасные дни Лариса, что пройдет время и первый удачный рассказ Мережко (его напечатает солидный журнал и заметит критика) будет о рабочей девчонке, которая мечтала о скрипке и консерватории, но пока что играла в духовом оркестре — и не на трубе, так как у девчушки были слишком слабые легкие и не хватало дыхания, а на барабане…
Но все это было уже потом, много лет спустя, когда Саша отслужил армию, закончил школу рабочей молодежи и поступил в университет. Сама Лариса к тому времени уже была на последнем курсе консерватории.
А второй рассказ был об Ире и Витьке, в основу первой повести — о человеке, вернувшемся с войны на родной завод, — легла судьба Бережана….
14. Он должен добиться большого!
Всю обратную дорогу Жолуд молчал, хотя словоохотливый Саид все время что-то рассказывал и даже не раз апеллировал к Виталию.
— Ты что, начальник, обиделся? — удивился Саид. — Не говоришь почему?
— За что обиделся?
— За мораль тебе, за Цалю…
— Нет, нет, спасибо, извини… — пробормотал привычные слова Жолуд и снова погрузился в то болезненно-гнетущее состояние, в которое вогнал его Мережко требованием извиниться перед Цалей, а главное — таким холодным, неприязненным тоном.
Так всегда бывает, когда уважаешь человека, более того — стараешься заслужить его расположение, а он вот так ни с того ни с сего осадит тебя. Да еще из-за кого? Из-за Цали, пустячного человечка, которого уже давно при случае любой пинает. А Мережко, хоть и проявил себя психологом в своих произведениях, так и не понял того, что сам Цаля оскорбил его, Жолуда, обвинив чуть ли не в спекуляции этой самой верблюжьей шерстью. «Все ею понабивал…» А он ведь и купил-то всего лишь целлофановый кулек да то, что вошло в «дипломат»…
Виталий был человеком впечатлительным, и чем больше думал о происшедшем, тем тягостнее становилось у него на душе. И только чуть-чуть в ней просияло, когда вспомнил Марину, имевшую кое-какое отношение к этой истории.
Марина всегда просила привезти ей что-нибудь модное, вот и приходилось, бывая в командировках, изрядно помотаться, применяя всю свою изобретательность, чтобы достать то, что она требовала. А тут такая пустяковая просьба: необработанная, пыльная верблюжья шерсть, которая и стоит-то копейки, и достать ее не представляло никакого труда…
