Федор Сухов - Хождение по своим ранам
— Ты знаешь, где мы находимся? — спросил меня лейтенант Захаров.
Я представлял, где мы находимся, по крайней мере, ощущал дыхание плотно укрытого ночной темью недалекого Дона.
— На самом передке, — уточнил мой давний товарищ.
— А когда будем немцев глушить?
— В 12.00.
Я не мог определить время по своей звезде, но чувствовал: до полуночи еще далеко.
Положила свой земной поклон еще одна ракета, она осветила всю донскую пойму, пожалуй, я бы мог заприметить свои следы, которые оставил на этой пойме, когда искал бесследно исчезнувших огородников.
Что-то отдаленно прохрипело, что-то заговорило. Радио? Знать, и вправду радио…
Простуженно хрипел чей-то знакомый голос. Неужто Корсаков?! Хрипел с возвышенного правобережья, говорил о том, как он долгое время не решался покинуть свой окоп, но все-таки решился, покинул и очутился чуть ли не в раю, досыта ест, пьет чай, кофий…
Я слышал, как стучал зубами лейтенант Захаров, как он старался сдержать себя, но не сдержался:
— Предатель… Изменник…
Впрочем, скорее всего хрипел все-таки не Корсаков, а кто-то другой, хрипел не очень-то долго, немцы не больно доверяли идущим к ним на службу перебежчикам, немцы охотней гоняли по радио русскую музыку, русскую песню. «Вниз по Волге-реке» заливался, захлебывался удивительный, до боли родной голос. Притих лейтенант Захаров, а в моем горле что-то застряло, я задыхался от обиды, от прилипающей к губам полынной горечи. Мне казалось, по моей вине русская земля, русская песня оказалась в немецком плену, в немецкой неволе.
— Комбат зовет, — услышал я голос лейтенанта Захарова.
— В 12.00 мы приступаем к выполнению особо важного задания, — ровно, не повышая голоса, говорил наш командир, — нам предстоит переправиться на правый берег Дона, снять немецких часовых, забросать гранатами два-три блиндажа и захватить языка. Время сейчас 11.45, через пятнадцать минут всем быть на плоту, плот собран и спущен на воду.
— А кто его спустил? — спросил лейтенант Белоус, он выделялся не только внушительной фигурой, но и внушительным голосом, басом.
— Приданные нашей группе саперы, — ответил лейтенант Брэм и добавил: — Когда мы выплывем на середину Дона, будет открыт сначала пулеметный, потом орудийный огонь, поднимутся осветительные ракеты.
Не знаю, не могу сказать, ровно в 12.00 или на несколько минут раньше мы ступили на крепко сбитый, спущенный на воду плот, до этого я не ощущал никакого холода, но, когда взялся за поданный самим комбатом шест, ощутил холод, наверное, от воды, а может быть, от чего-то другого…
Не так уж велик, даже совсем невелик в своем верхнем течении Дон, но попробуй переплыви; плот наш сразу попал на быстрину, трудно было удержать его, шест мой перехватил лейтенант Белоус, он ловко опускал и приподнимал побывавшую в моих руках увесистую штуковину и все-таки не смог справиться, плот уносило куда-то в сторону, в самую верть-коловерть. Приподнял свой шест старший сержант Чернышов, я поспешил к нему на помощь, вдвоем мы опускали и приподнимали срубленную где-то в лесу кленину. Застучали наши станковые пулеметы, над нашими головами обозначились стежки трассирующих пуль.
— Не паниковать, — тихо проговорил наш командир, проговорил, не оборачиваясь, продолжая смотреть на укрытый полуночной темью возвышенный берег, проговорил так, что никому из нас не было обидно за оскорбительно звучащее в иных случаях слово, оно не обижало, скорее всего тихо-тихо предупреждало. А о чем? Никто из нас не догадывался… Поднялась с нашей передовой, с нашего берега ослепительная ракета, слышнее застучали наши пулеметы, но всем нам казалось, что стучат они невсерьез, как бы нарочно.
Когда наш плот выбрался на самый стрежень, лейтенант Брэм приказал: особо не усердствовать, он пристально всматривался в показавшийся нам при свете нашей высоко взлетевшей ракеты сумрачно насупившийся берег.
Грохнули наши батареи, над нашими головами с журавлиным придыханием пролетели тяжелые, должно быть, гаубичные снаряды. Немцы не замедлили ответить, но было заметно, что они не хотели ввязываться в перестрелку. В это время наш плот вплотную придвинулся к отвесной крутизне сумрачно насупленного берега. Лейтенант Брэм первым сошел на берег, сошел, не пригибаясь, сошел так, чтоб немцы услышали проскрежетавший под подошвами сапог ракушечник. Засветился своим круглым оком электрофонарик, и тогда-то я услышал вопросительно произнесенные слова:
— Сталин капут?
Ответа не последовало, но я видел, как лейтенант Брэм приложил к каске руку, потом сделал один шаг в сторону, как бы давая нам взглянуть на грузно стоящих, как бы на другой планете живущих людей, они сами освещали себя фонариком. Зашевелились упрятанные в карманы моих брюк гранаты, стала ощутимей их тяжесть, но я терпеливо ждал, когда лейтенант Брэм даст условный сигнал. Был ли он, этот условный сигнал, или не был, может, все получилось само собой: рухнули без шума, без крика два черепашьих панциря, упали они на стеклянную россыпь ракушечника, а третий панцирь оказался на плечах лейтенанта Белоуса, лейтенант Белоус легко справился со своей ношей, невредимо возвратился к приткнутому к песчаному мыску надежно сбитому плоту. И тогда-то я услышал взрывы наших гранат, лейтенант Захаров глушил какой-то блиндаж, выскочили и из моего кармана увесистые лимонки…
Нанесенный прибрежным немцам удар был так ошеломляющ, что все мы беспрепятственно возвратились на свой плот, беспрепятственно оттолкнулись от песчаного мыса.
Взмыла ядовито-зеленая ракета, она осветила всю ширину реки, сделала ее похожей на весеннюю луговину, и тогда-то торопливой косой прошелся по этой луговине скорострельный немецкий пулемет. Признаюсь, на меня нашел страх, но я боялся только за себя, а лейтенант Белоус боялся еще за прихваченного им немецкого офицера, его надо было во что бы то ни стало доставить живым. А обезоруженный, схваченный железным капканом удивительно цепких рук офицер, видимо, решил, что лучше умереть от своих пуль, чем предстать в качестве языка в русской штабной землянке. Он попытался привстать, пытался кинуться в воду. Лейтенант Белоус никак не мог укротить своего подопечного, пришлось навалиться на него всей тяжестью крепко сбитого тела и держать до тех пор, когда плот не подвалит к песчаной косе. Усилился пулеметный огонь, он не давал возможности взяться за шесты, и мы долго не могли добраться до упомянутой косы, до ее девственной белизны. Кого-то осенила мысль опустить себя в воду, добираться самоплавом, поодиночке. Первым, сбросив сапоги, поплыл Захаров, за ним старший сержант Чернышов, за старшим сержантом совсем неведомый мне, не проронивший ни единого слова, рядовой боец, на плоту остался лейтенант Брэм и его ординарец, которого все звали Лешкой, и еще лейтенант Белоус с подмятым им под себя немецким офицером. Кто-то из отплывших подал голос, на этот голос с дрейфующего плота была брошена длинная веревка.
Падали, шипели, как гусыни, осветительные ракеты, они перестали шипеть только тогда, когда вторично ударили наши батареи. Гаубичные снаряды рвались, вприпрыжку бегали по самой кромке передовой, по ее высокой береговой крутизне. Пулеметный огонь заметно ослаб, и мы благополучно добрались до песчаной косы. Я был среди тех, кто добирался самоплавом, я видел, как старший сержант Чернышов схватил брошенную с плота веревку, минут через десять все самоплавцы ухватились за ее пеньковый конец, стали подтягивать дрейфующий плот, а когда подтянули, не услышали густого баса лейтенанта Белоуса, он недвижимо припал к кругло бугрящимся осинам, выпустив из рук офицера, ступившего на влажный, прилизанный неторопливой волной песок.
Не знаю, может, час, а может, два часа просидел я на крутом донском берегу. Я разобиделся на милицейских работников, обида моя, правда, не сразу, но все же испарилась. Больше того, я уже был готов поблагодарить бдительного оперуполномоченного за то, что он мне предоставил возможность побыть в Семилуках. Во-первых, хорош, зелено-уютен сам городок, во-вторых, увидел следы, правда, не своих, немецких окопов. Что ж, иногда и по чужим следам можно выйти на свою дорогу.
В Семилуках я решил заночевать, и не в какой-нибудь сторожке, а в гостинице. Она как раз у меня за спиной. Бессонно проведенная ночь в отделении стала сказываться, в глазах рябило, а тут еще и солнце, нещадно палящее, стоймя стоящее над моей непокрытой головой.
Места в гостинице не оказалось. Приехала делегация. Что за делегация?
— А шут ее знает, — ответила администраторша, — говорят, немецкая, из Германской Демократической Республики…
Не знаю почему, но я неравнодушен к делегациям, мне всякий раз хочется взглянуть на людей другой страны. Хотелось мне увидеть и немцев, сегодняшних, мирных немцев.
