Федор Сухов - Хождение по своим ранам

Я повернулся спиной к лесу и спустился в ход сообщения, не придав, однако, особого значения словам о наведении порядка. Порядок обычно наводился перед приходом высокого начальства, но о его приходе не было слышно. Возможно, младший лейтенант, получив должность командира роты, сам себя считает высоким начальством, тогда… А что тогда? Да, ничего. Тютюнник все так же будет сидеть у входа в блиндаж и тоскливо ждать вечера, того часа, когда из леса потянет дымком всегда запаздывающей кухни. Но я ошибся. Тютюнник встал, он стоял перед неизвестным мне человеком с двумя кубиками на зеленых полевых петлицах добротно сшитой гимнастерки.

— Лейтенант Брэм, — назвался поставистый, в добром теле человек, когда я представился ему. А сопровождающий не известного мне лейтенанта Заруцкий таинственно прошептал: «Новый командир батальона».

Принято говорить, что новая метла по-новому метет, но я не получил никаких распоряжений, чтоб что-то перерыть, что-то переиначить, лейтенант Брэм больше присматривался к людям, к бойцам моего взвода, чем к брустверам ружейных площадок, к нишам для противотанковых гранат. Я ощутил и на себе тот пристальный взгляд, который как-то роднит, сближает человека с человеком.

На другой день я был вызван в штаб батальона. В штабе встретился с лейтенантом Захаровым. Захаров предстал передо мной в полном боевом снаряжении: автомат, запасные диски, гранаты…

— Иду немцев глушить, — обнажив вместе с деснами кипенно-белые зубы, поспешил сообщить цель своего появления в глубине леса мой давний новоузенский сослуживец.

— А еще кто идет?

— Ты пойдешь. Комбат пойдет.

Мне не верилось, что я могу куда-то пойти, участвовать в каком-то деле. Я тайно ожидал новой встречи с полковником Цукаревым и мысленно прощался сам с собой.

— А ты не знаешь, что случилось с командиром нашей роты? — спросил я своего давнего сослуживца, зная, что ему все ведомо, все известно.

— С лейтенантом Шульгиным случился припадок. Эпилепсия.

Появился комбат, он приблизился к березе, под которой стоял лейтенант Захаров, под которой начала оживать повинная во всем моя несуразная душа.

— Доложи командиру роты, что ты находишься в моем распоряжении, — сказал комбат, сказал так, что я воспрянул духом. Наконец-то мне представился случай искупить свою вину.

Младший лейтенант Заруцкий уже знал, что я нахожусь в распоряжении комбата, он даже пожал мне руку и вышел из блиндажа, когда я покидал позиции роты, когда ступил на тропинку, что вела к штабу батальона. Глянул на свои сапоги, они нуждались в чистке, и я пожалел, что не обзавелся сапожной щеткой. Но, как всегда в таких случаях, на помощь приходит обыкновенная водица, и я стал поглядывать по сторонам, надеясь найти какую-нибудь колдобину или канаву. Ни колдобины, ни канавы не нашел, но набрел на большую, как опрокинутый колокол, воронку, в ней освежил свои окопные «скороходы» и в полный рост, как в большом зеркале, увидел самого себя. Пришлось еще раз одернуть гимнастерку, туже подтянуть ремень и, сняв каску, обеими пятернями проборонить длинно отросшие «командирские» волосы, которыми я дорожил, пожалуй, больше, чем своей головой. И все-таки я долго не решался приблизиться к штабу батальона, все прихорашивался (так говорила моя мать), а когда приблизился, сразу же предстал перед новым комбатом, доложился и услышал:

— Бегом к машине!

Под неохотно расстающимся со своей листвой старым коряжистым дубом стоял зелено окрашенный отечественный грузовик, в его кузове я увидел лейтенанта Захарова, рядом с ним сидели два бойца, одного из них я часто видел еще под Саратовом возле капитана Банюка.

Я вскочил в кузов, и когда грузовик уже трясся по лесной ухабистой дороге, спросил сидящего напротив Захарова:

— Куда мы едем?

— Глушить фрицев.

Я, разумеется, знал, что глушить фрицев на грузовиках не ездят да и едем-то мы совсем не туда, едем в тыл, к штабу бригады, откуда не так-то легко накрыть этих фрицев даже дальнобойной артиллерией.

Не знал я, что прежде чем побывать на другой стороне Дона, нам нужно было освоиться с берегами неведомого мне лесного озера.

Двое суток на сбитом из поваленных, ровно распиленных осин, продолговатом плоту толкались мы от берега к берегу. Было похоже, что мы впали в детство и вдали от материнских глаз занялись довольно опасной, но весьма увлекательной игрой. Были минуты, когда мне казалось, что нужно идти домой, я даже слышал голос матери, который грозил вдвойне сложенной веревкой, готовой походить по моей спине, и только начальствующий, резкий голос комбата выводил меня из минутного забытья, заставляя более сноровисто действовать длинным шестом, а когда плот приближался к противоположному берегу, я бросался в остуженную палыми листьями, посмурневшую воду, извлекая из карманов брюк увесистые, как гусиные яйца, квадратно исполосованные лимонки. Эта операция проводилась без особого труда, куда труднее было снова вернуться на плот и, лежа, не приподнимая головы, толкать его обратно к запунцовевшему коряжистому вязу. А вяз тихо-тихо осыпался, опускал свои пунцово рдеющие ладони и на берег, и на зеленое железо наших касок.

Приблизился вечер, тот осенний, особо памятный вечер, когда по приказу комбата мы повытаскали из воды ровно распиленные осины, сложили их на приметном взгорке, сложили так, чтоб можно было быстро покидать в кузов грузовика, но грузовика долго не было, поэтому мы имели возможность приглядеться друг к другу, пошутить, поговорить…

На закатной заре, восседая на попарно скрепленных железными скобами осинах, мы двинулись к штабу бригады, на том же грузовике, по той же ухабистой дороге. Я не думал, что мне еще раз представится случай увидеть многонакатно возвышающийся блиндаж, не думал, что сам полковник Цукарев будет напутствовать нас, пожелает нам удачи, благополучного возвращения.

— И не с пустыми руками, — сказал полковник, когда, спрыгнув с кузова, мы подошли к многонакатному блиндажу. — С вами, — продолжал полковник, — по моему личному распоряжению отправятся опытные товарищи: лейтенант Белоус и старший сержант Чернышов, из взвода разведки.

Оба они — и лейтенант Белоус, и старший сержант Чернышов — появились как из-под земли и присоединились к нашей небольшой группе.

— Общее руководство операцией возлагаю на лейтенанта Брэма, — сказал полковник.

— По местам! — скомандовал лейтенант Брэм.

Когда наш грузовик выкатился из лесу, я глянул на небо, неба не увидел — непроглядная тьма, ни единой звездочки; привстал, глянул в ту сторону, куда мы катились, в сторону переднего края, и удивился: ни ракет, ни трассирующих пуль. Странно. Загадочно.

Не меньше часа тряслись мы на своем грузовике, слышали, как приглушенно рокотал мотор, больше ничего не слышали…

Принято думать: на фронте, на войне все время стоит трамтарарам и чем ближе к переднему краю, тем больше этого тарарама, но те, кто сидел подолгу в окопах, могут подтвердить, что и на войне бывает кладбищенская тишина, кладбищенское безмолвие. Пожалуй, я бы не догадался, не сообразил, где остановился наш грузовик, если б не ракета, она так близко положила свой поклон, что все мы припали к своим осинам, а потом по команде лейтенанта Брэма спрыгнули на землю, припали к земле. Чувствовалась близость реки, близость Дона.

Недолго горит, недолго светит ракета, но ее ядовито-зеленый свет дал нам возможность увидеть наш передний край, он показался пустынным, наши траншеи, они — как морщины на ладонях моей матери, моей покойной бабушки…

Мы вошли в одну из траншей, лейтенант Брэм повел нас по зигзагам, вскоре все мы остановились, впереди что-то бугрилось, возможно, какое-то укрытие. Никто из нас не проронил ни единого слова, боялись, нет, не близости противника, боялись нарушить загадочно настороженную тишину, ее настораживающее таинство, мы были как на дне глубоко вырытого колодца.

— Иди!..

Кто это? Ах, это лейтенант Захаров, это он приблизился к моему автомату, к моей плащ-накидке (забыл сказать, что мы вместо плащ-палаток получили плащ-накидки).

— Куда?

— Прямо.

Я пошел прямо и совсем неожиданно очутился в неглубоко вырытом блиндаже перед обильно чадящей, приспособленной для ночного освещения патронной гильзой, перед приподнятым стаканом, до краев наполненным водкой.

— Держи, — как-то не по-армейски обратился ко мне сидящий за сплетенным из придонского лозняка столом капитан-пехотинец.

Я посмотрел на своего комбата, он сидел рядом с капитаном, комбат кивнул светлой, коротковолосой головой.

Стакан был выпит.

— Молодец, — похвалил меня чернявый капитан, должно быть, командир пехотного батальона.

Я чувствовал, что в блиндаже мне больше нечего делать, поэтому опять оказался на дне глубоко вырытого колодца, из колодца даже днем можно увидеть звезды, и я увидел, правда, всего-навсего одну звездочку, она была моей звездой, она не покидала меня до самого конца войны, больше тысячи ночей светилась над моей головой.