Владимир Петров - Горечь таежных ягод
Поэт запнулся, наступила пауза. Все повернули головы в сторону Павлика, все смотрели удивленно, только девица в брючках заговорщицки подмигнула Павлику. Поэт зябко поворочал жилистой шеей и снова открыл рот.
— Не ври, — еще громче сказал Павлик.
— Что это значит? — поэт вытаращил глаза.
— А то, что — знай меру.
Первой не выдержала негласная Павликова союзница, за ней засмеялся артист Савелий, потом — все. До слез смеялся хозяин, чем-то очень напоминавший взъерошенного дикобраза, которому в шутку надели пенсне. Вытирая слезы, он приговаривал:
— Я же говорил! Говорил: солдат! Молодчина!
Лицо поэта сделалось пятнистым, задергалось веко на правом глазу:
— Я требую объяснений, ефрейтор!
И вышел из гостиной, по-журавлиному вскидывая длинные ноги. Павлик пошел следом. Едва он скрылся за портьерой, как поэт накинулся на него.
Он толкнул Павлика в грудь. Но тот перехватил руку, дал легкую подножку и через бедро, плашмя, бросил поэта на пол.
— Тоже мне поэт, — презрительно сказал он. — Лучше бы голову помыл. Дегтярным мылом.
Станислав взвился с пыльного ковра и опять замахал кулаками. Но через секунду снова оказался в горизонтальном положении. На этот раз Павлик приложил его так крепко, что парень потерял ориентировку и, вскочив, разъяренно кинулся совсем в другую сторону. Из-за портьеры появились встревоженные лица гостей. Марк схватил за плечи неугомонного поэта, придержал, вразумительно успокаивая:
— Ну куда ты, Станислав, куда? Ты же видишь: самбист. Он может нарушить тебе систему дыхания и даже кровообращения. Смирись, гордый человек.
Отыскав свою пилотку на вешалке, Павлик, чувствуя неловкость, сказал Марку:
— Вы уж извините… Я слушал ваши умные разговоры. Я терпеливый человек. Но, знаете ли, всему бывает предел…
Павлик шел по оживленной вечерней улице, не видя тротуара под ногами, не замечая прохожих, наталкиваясь на встречных.
Он понял истинную причину своих неудач. Понял, что не в обстоятельствах вовсе дело. А в собственной непоследовательности.
Только что он потерял девушку. А потерял ли? Ведь теряешь то, что имеешь. Рано или поздно все это должно было случиться…
Странно, но он не чувствовал ни обиды, ни горечи. Будто и не было белоснежных конвертов с мелко исписанными листочками, будто и не ожидал их с замирающим сердцем.
Он просто многое придумал, приукрасил, поверил в красивый мираж.
А когда все рассыпалось, он даже испытал облегчение, потому что понял, в чём самое главное.
Просто надо быть последовательным во всем и до конца.
8
Ему снилось, будто они шли с Ниной по пустынной улице, и у него под мышками было два лопоухих щенка-сосунка, теплых и толстолапых. А им навстречу, в конце улицы, шел Станислав, знакомый молодой поэт. Шел и читал гневные стихи. Когда поэт подошел ближе, Павлик увидел, что тот выглядит очень аккуратным. Он был тщательно побрит, и от него пахло рижским одеколоном «Сакта». «Дошла-таки моя критика!» — удовлетворенно подумал Павлик и передал щенков Нине: он понял, что поэт будет с ним драться и потому настраивает себя психологически, читая воинственные стихи.
Нина со щенками быстро свернула в какой-то переулок. Павлик сообразил: ему устроили западню. И щенков он лишился, и сейчас будет бит разъяренным соперником. Поэт приблизился к нему, схватил за плечи и стал трясти. Но Павлик только смеялся в ответ: таким слабосильным оказался этот нескладный поэт!
— Да проснись же!
Павлик открыл глаза и сразу вскочил: возле скамейки, на которой он спал, стоял старшина Алексеенко, удивленно топорща усы.
— Ты что же мне врал, что местный? — спросил старшина.
— Я действительно местный.
— Зачем же сюда ночевать прикатил?
Павлик застегнул воротничок, поправил на голове пилотку и сказал с мрачной решимостью:
— В знак протеста.
— Чего-о?!
— В знак протеста, — повторил Павлик. — Не уеду я отсюда, товарищ старшина! Не уеду — и все. Нельзя мне без собак возвращаться.
Старшина снял фуражку, вытер платком бритую голову и усмехнулся.
— Ну и дурак. Отправишься прямо на гарнизонную гауптвахту. Идем-ка в канцелярию. Посмотрю «Дисциплинарный устав», сколько суток тебе можно дать. Сколько я имею право.
Старшина отпер дверь, они прошли в канцелярию. Алексеенко положил на подоконник бывший при нем чемоданчик, аккуратно повесил на гвоздь фуражку и стал, как вчера, расхаживать по комнате. Павлик явственно ощутил запах рижского одеколона: вот, значит, почему ему приснился именно этот сон!
— В конце концов, — сказал старшина, — можно было ночевать в соседнем домике. У моих собаководов. Один из них в отпуске. Есть свободная койка.
Павлик промолчал. Не мог же он сказать, что его уже приглашали. Однако Павлик отказался — это вовсе не входило в его планы. Тогда бы никакого «протеста» не получилось.
— Не завтракал? — спросил старшина.
— Никак нет!
— Понятно, — старшина щелкнул замком чемоданчика, достал из газетного свертка хлеб с салом, протянул Павлику. — Ешь. Бери, бери. А я пока устав полистаю.
Старшина достал из стола «Дисциплинарный устав» в красной обложке, и Павлик по-настоящему забеспокоился: а вдруг он и впрямь отправит его на гауптвахту?.. Возьмет и отправит. Ведь какие у него глаза, у старшины? Водянистые, бесцветные, словно вылинявшие. Такие глаза как раз бывают у людей бессердечных и жестоких.
— Вот, нашел, — обрадовался старшина. — Параграф 43. Как начальник учреждения, пользуюсь правами командира роты. Значит, имею право «…подвергать солдат, матросов, сержантов аресту до трех суток». Даже сержантов! А ты всего-навсего ефрейтор.
— Вам виднее, — Павлик лихорадочно соображал, как выпутаться из создавшегося положения. Может быть, попытаться разжалобить старшину? — Ну, товарищ старшина… — заканючил Павлик. — Ну войдите в мое положение, пожалуйста! Ведь приказ командира. Ну как я могу вернуться, не выполнив его? Я уже сейчас до невозможности переживаю, прямо голову теряю…
— Ничего, — отрезал старшина. — Посидишь трое суток, она у тебя сразу просветлеет.
«Вот зануда! — обозлился Павлик. — Перед ним хоть на коленях ползай, ему наплевать».
— Ну и пусть! Пожалуйста, сажайте. А я отсижу и опять приеду сюда.
— А я опять посажу.
— А я опять приеду.
— Хватит! — старшина стукнул по столу кулаком. — Пацан, а туда же, пререкаться! Садись вон там и не мешай.
Павлик уселся на указанный ему стул у окошка, демонстративно положил на подоконник недоеденный хлеб: да он лучше с голоду подохнет, чем станет принимать подачки от такого бюрократа.
Старшина что-то писал, и когда Павлик пригляделся, то удивился — во всяком случае, это была не «Записка об арестовании». Скорее всего старшина писал какое-то письмо на обыкновенном канцелярском листе.
Закончив писать, он вчетверо свернул листок, надписал адрес, фамилию (ну, конечно, письмо! Наверное, к начальнику гауптвахты). Потом достал из стола шахматы и с грохотом бросил их на стол.
— Играешь, ефрейтор?
— Играю, — Павлик подозрительно покосился. — Немножко.
— Тогда подвигайся к столу. Сразимся. Через час придет машина с продуктами. Вот на ней и отправлю тебя в город.
— На гауптвахту?
— Там видно будет, — серьезно сказал старшина. — Садись и играй. Если проиграешь, поедешь на гауптвахту. Выиграешь — тогда отпущу тебя подобру-поздорову. Так что старайся, ефрейтор.
«Ну дает! — изумился Павлик. — Или он большой шутник, или любитель поиграть с беззащитной жертвой. Ладно, поиграем, а там действительно видно будет».
Игра сразу же пошла споро, маневренно; вопреки ожиданию старшина в шахматах вовсе не был тугодумом, ходы делал уверенно, немедленно, почти не задумываясь. Конечно, Павлик не считал себя хорошим шахматистом, но в шахматных комбинациях, в общем-то, разбирался. Особенно любил решать шахматные задачи, печатавшиеся в солдатской окружной газете. Ему нравилось, что задачки схватывали самые кульминационные моменты. Поэтому, когда старшина неожиданно поставил коня на Ж7, Павлик сразу понял: через три хода будет ему мат.
— Так… так… — промычал старшина удовлетворенно. — Видно, все же придется заполнять «Записку об арестовании»…
— А собаки? — спросил Павлик.
Старшина завороженно смотрел на доску, сопел, довольно чмокал губами.
— Собаки… А собак нет… Нету собак. А вернее, есть. Кое-что есть…
Павлика вдруг осенило, он едва не подпрыгнул на стуле. Ну конечно! Как он раньше не догадался! Ведь старшина нарочно тянул, нарочно давал ему туманные двусмысленные ответы («есть, но не могу»). Он же сказал: «кое-что есть». Он намекал Павлику, чтобы тот «положил на лапу»…
Павлик незаметно дотянулся до брючного карманчика: там по-прежнему похрустывала вчерашняя «трудовая» десятка. Выковырял ее, не спеша опустил под стол руку и зажал десятку в кулак. Теперь оставалось только вручить ее по назначению.
