Владимир Петров - Горечь таежных ягод

Владимир Петров

Горечь таежных ягод

ЛИЧНОСТЬ ЕФРЕЙТОРА РЫБИНА

1

Приснился такой сон: по синему полю прыгала лягушка, серая, головастая, с оранжевыми глазами. Сначала была она обыкновенной, потом на глазах стала распухать и сделалась с корову, может, даже со слона. И тут лягушка его проглотила. Быстро и очень просто: разверзла желтую пасть, и он проскочил в нее, как в пылесос. Потом эта лягушка лежала на солнце кверху брюхом, и он понимал, что она переваривает его — солнце дает ей дополнительную температуру.

Он страшно испугался и стал стучаться в толстые стенки лягушачьего желудка…

К счастью, именно в этот момент дневальный прокричал: «Подъем», и Павлик сразу проснулся. Оказывается, он спал на животе, уткнувшись носом в подушку. Из-за этого дурака Марфина у него болела спина.

Окна в казарме запотели: утро было пасмурным, по-весеннему прохладным. Прошел рассветный дождь, асфальтовая дорожка поблескивала мелкими лужицами.

На физзарядке он все думал про этот странный сон, на душе было нехорошо. За полгода, что он в армии, ему сны редко снились и все больше хорошие. А теперь явилась эта проклятая жаба.

Спина болела жутко, она совершенно не гнулась, словно была надломлена где-то поперек лопаток или чуть ниже. Старшина дважды погрозил пальцем: не филонь, Рыбин! Кажется, сон помаленьку начинал сбываться.

Но ничего, на физзарядке боль немного отпустила.

В умывальнике опять выпендривался Марфин. Лез спиной под кран, фыркал, разбрызгивая воду, и оглушительно шлепал ладонями по деревянному животу, по рыжей пушистой груди. Увидав Павлика, окатил его холодной водой:

— Рыба, закаляйся!

— Закаленный дурак, — сказал Павлик.

От такого надо держаться подальше. Не то опять примется демонстрировать самбо.

Это Марфин вчера шутя врезал ребром ладони по спине. Павлик охнул и мешком свалился на землю. А Марфин смеялся:

— Это я тебя экспериментально, по лопаткам. А ежели вложить чуть пониже, по почечной области, ты бы два дня квакал, как новозеландская лягушка. Есть такая лягушка-великан, слыхал?

Наверное, есть. Не зря же она ему приснилась.

Весь этот день Павлик как по жердочке ходил, боясь оступиться или сорваться на чем-нибудь. Особенно старался на техническом тренаже в окопе пусковой установки; дважды обставил Марфина по временным нормативам. На своем номере расчета раньше Марфина успевал заканчивать все операции, кричал «готов», а тот еще ковырялся у рукояток и стяжек, истекая потом. Здесь нужна была больше ловкость, чем сила.

Другой бы на месте Марфина обиделся на Павлика — именно из-за него Марфин получил внушение от командира взвода: вот как надо работать, равняйся, но Марфин не обиделся. На перекуре посмеивался как ни в чем не бывало.

— Верткий ты, Рыба! Все ж таки сделаю я из тебя самбиста. Ну конечно, не в моей весовой категории. Радоваться будешь.

Он уже две недели приставал к Павлику со своим «братством самбистов». Но Павлику совсем не хотелось, чтобы ему там ломали шею такие вот, как Марфин.

— Пошел ты со своим самбо знаешь куда?..

— Эх ты, интеллигентик! Тебе бы только пыль загребать на танцульках. Разные там буги-вуги.

«Да уж не с твоими клешнями красоваться на танцах», — ехидно подумал Павлик. Можно представить, как он откалывал бы твист. Будто с пивным бочонком между ног.

— К сведению, буги-вуги давно не танцуют. Сейчас шейк, сиртаки. Так называемая свободная ритмика.

Марфин по обыкновению кинулся спорить, однако спор на этот раз не состоялся: на крыльце штаба появился дежурный.

— Рыбина к командиру!

— Меня? — Павлик оторопело огляделся, выронил сигарету. Сразу вспомнился кошмарный сон: вот оно, неминуемое. Пришло…

— Тебя, тебя, — ухмыльнулся Марфин. — Иди. Сейчас тебе будет сиртаки.

В дверях штаба легкий сквознячок будто подхватил Павлика, потащил по коридору, подталкивая в спину, и он вдруг почувствовал себя таким же невесомым, бессильным, бумажным человечком, как во сне.

Командир дивизиона майор Вилков курил трубку, грубо тесанную из черного камня.

На столе, на самом краешке, лежал раскрытый толстый журнал, и, пока Павлик докладывал, майор дочитал абзац, отчеркнул ногтем то место, докуда дочитал. «Мегре путешествует» Сименона! Значит, тоже любитель детективов. Это открытие почему-то успокоило Павлика, мелькнула даже озорная мысль: а есть ли у майора запасная трубка, как у комиссара Мегре? Может, спросить?

— Рыбин, — сказал майор. — У вас собака была?

— Собака? Какая собака?

— Обыкновенная. Ну, дома, в гражданке.

— Была… — растерялся Павлик и сразу вспомнил Тузика с его вечно мокрым носом и знобливыми кривыми ножками. — Но мы его отдали! Он, понимаете, все время рвал обувь, особенно кожаную. И мы его сменяли на пару волнистых попугаев.

— Так. Хорошо, — майор пыхнул дымом, густым и едким, как из котла, в котором варят асфальт. — Очень хорошо. Мне доложили, что вы как раз любите собак. Это достоверно?

— Вообще-то да… — неуверенно сказал Павлик.

При чем тут собаки? Ни про какую любовь он никому никогда не говорил. Доложили… Кто?

И вдруг Павлик все понял: ну, конечно, нажаловался Гулуашвили! Павлик два раза носил в вольер кашу сторожевым собакам, а Гулуашвили, собаковод, его засек.

— Так они же были голодные, товарищ майор! Они же выли. Мне их стало жалко…

— Вот это качество нам и необходимо! — сказал майор. — Ведь никто не догадался накормить голодных собак, кроме вас. Хотя видели все. Именно поэтому мы и решили оказать вам доверие.

— Доверие?..

— Одну минуту. — Майор поднялся, приоткрыл дверь и крикнул: — Дежурный! Гулуашвили ко мне!

Командир вышагивал от окна к порогу и пыхтел трубкой, как паровоз на крутом подъеме. Синий дым вымпелом стлался над его шевелюрой.

— Этот Гулуашвили — разгильдяй чистейшей воды! Он что сделал? Он буквально разложил служебное собаководство. Пальма, прекрасная в прошлом овчарка, превратилась в грязного заморенного шакала, Форменный скелет. А Дик подох. Нет больше Дика…

— Товарищ майор…

— Да, да, я вас понимаю, товарищ Рыбин! Понимаю ваше возмущение, потому что я тоже люблю собак. Уверен, вы будете прекрасным собаководом. Инструктор служебного собаководства! Звучит, не правда ли?

Майор выколотил трубку в поршень-пепельницу. На дне ее, наверное, была вода, и куски горелого табака шипели, как спекшийся уголь.

Ну зачем он так? Мог бы сказать прямо, по-мужски, по-командирски: назначаем вас собаководом. Отдаем приказом. И баста, весь разговор. Так нет же…

Что же он домой-то напишет теперь? Ракетчик-собачник… Марфин наверняка заржет, как лошадь Пржевальского. А если рубануть прямо: не буду — и все. Или: пошли вы ко всем чертям со своими собаками. На губу? Ну и пускай! Лучше пять суток «неба в клетку», чем полтора года с этими рычащими мордами, пятьсот дней в ожидании, когда же тебя тяпнет одна из твоих обожаемых «сторожевых единиц». В конце концов он же никогда, никогда не любил собак! Ему и в голову это не приходило.

— Я не смогу, товарищ майор. И вообще…

— Ну-ну, — сказал майор, — пустяки, научитесь.

— Не научусь.

— Научитесь. Я помогу. А уж если я берусь кому-нибудь помочь, то это верное дело. Железное.

Появился Гулуашвили. Яростно, как на плацу, стуча подошвами, подошел к столу, доложил и стал рассматривать Павлика с высоты своего двухметрового роста.

— Акты при вас? — спросил командир.

— Не понимаю, — прогудел Гулуашвили и опять уставился на Рыбина. — А ты чего тут торчишь?

— Я говорю: акты вы перепечатали? Ну, эти бумажки?

— Машинистка нехорошо выражается, Гулуашвили называет бес. По-русски значит сатана.

— Но у тебя такое имя, — улыбнулся майор.

— Какое такое имя? — рассердился солдат. — Совсем не такое имя. По-настоящему Бесо. Весь личный состав меня правильно называет.

Гулуашвили повернулся к Рыбину, выбросил длинную руку, словно собираясь придавить его коричневым указательным пальцем: вот человек подтвердит.

— Так точно, — сказал Павлик. — Называем Бесо.

— Ладно, ладно, — сказал майор. — Давай акты.

Перечитав бумажки, командир снова набил трубку, раскурил ее и принялся расхаживать по кабинету. Внезапно решительно шагнул к столу и поставил на бумажке витиеватую роспись. Передал авторучку Гулуашвили, и тот, согнувшись в три погибели, расписался еще более длинно.

— Ну вот, — сказал майор. — А теперь вы, товарищ Рыбин, ставьте свою подпись. Так сказать, автограф.

Павлик поискал глазами ближайший стул: у него подкашивались ноги.

Гулуашвили вытаращил глаза и, свесив птичью голову, удивленно цокнул языком: