Владимир Петров - Горечь таежных ягод
— Так точно. Экстерьер — это понятие о формах сложения собаки, о ее статях. Если говорить об идеальном экстерьере, так этот Карнач — совсем наоборот. У него одиннадцать дефектов: недокус, короткая шея, саблистый постав, скошенный круп…
— Хватит, хватит! — рассмеялся командир. — А то ты такое наговоришь, что придется его немедленно выбрасывать из вольера. А ведь у него есть кое-что и положительное. Есть, наверно?
— Есть. Сообразителен, понятлив, неприхотлив. Обладает хорошим здоровьем, молодой: всего три года. Еще имеет веселый характер, ну так это для сторожевой собаки как раз плохо.
— Молодец! — похвалил майор. — Рассуждаешь как зрелый специалист. Вижу: проштудировал ты учебник. Ну, а теперь давай говорить о главном. Думаешь, что я к тебе просто так зашел, мимоходом? Ошибаешься. Я по важному делу. Где тут у тебя можно присесть?
— Да вот хоть тут.
Они сели на пеньки: майор на маленький, а Павлик на высокий. Кто-то неудачно спилил тут сосну, оставил высокий пенек, и Павлику сидеть было неудобно — ноги не доставали до земли.
Пошарив по карманам, командир вынул трубку, понюхал ее, подумал и снова спрятал. Пояснил:
— На воздухе не курю.
Павлик елозил на остром пеньке («как сорока на колу») и все думал, какой же важный вопрос пришел сюда решать майор?
— Везет же тебе, Рыбин! — сказал майор. — Нет, я серьезно, ты не улыбайся. Вчера благодарность получил, сегодня вот — приятное письмо, и, вероятно, от девушки, не зря же ты пел. Да… А я пришел дополнительно тебя порадовать: за отличную службу приказом командира полка тебе присвоено звание «ефрейтор». Сегодня будет объявлено перед строем.
Павлик вскочил с пенька, вытянулся, бросив руки по швам, и недоуменно уставился на командира — надо было что-то отвечать. А он не знал, что именно положено говорить в таких случаях, ему ведь никогда еще не присваивали званий.
— Поздравляю, — сказал майор и пожал ему руку.
— Служу Советскому Союзу!
— Ну вот, — сказал майор, снова усаживаясь. — А теперь перейдем к самому важному вопросу. Да ты садись, Рыбин. Речь идет о твоей командировке. Посоветовались мы в штабе, обговорили и решили послать тебя в командировку. Как ты, справишься?
Павлик снова, на этот раз в волнении, сполз с пенька.
— Не знаю, — сказал он. — Я ведь в командировки никогда не ездил. А куда ехать?
— В том-то и вся загвоздка! — усмехнулся майор. — В твой родной город. Туда, откуда ты получил сегодня это письмо (Павлик только сейчас сообразил, что до сих пор держит письмо, как какой-нибудь фельдъегерь). Ну так как, поедешь?
— Поеду… — сорвавшимся голосом ответил Павлик. — Поеду, товарищ майор!
— Ну, собственно, я в этом и не сомневался, — морща нос, командир насмешливо разглядывал новоиспеченного ефрейтора. — Еще бы не поехать на недельку домой! Но боже тебя упаси увлечься! Ты командируешься по сугубо служебному делу. Едешь по заданию. А задание твое такое: получить в питомнике двух служебных собак, без которых ты просто не имеешь права возвращаться. Понял?
— Да я!.. Да я в лепешку разобьюсь, в нитку вытянусь, а собак привезу! — запальчиво произнес Рыбин.
— Э, нет! — улыбнулся командир. — Только не это! Никаких лепешек и ниток. Мы не хотим терять молодого и перспективного ефрейтора. Ты нам нужен невредимый и с собаками.
— Выполню! — заверил Павлик. — Привезу собак. Можете не сомневаться, товарищ майор.
— Вот это слова воина. Правильно. А сейчас иди получай в штабе командировочное предписание. Вечером зайдешь ко мне: дам тебе личное письмо к моему старому приятелю старшине Фомину. Он работает в питомнике и, надеюсь, поможет тебе. Выезд завтра утром. Да, существенная деталь. Кого предлагаешь оставить здесь за себя?
Павлик ответил, не раздумывая:
— Рядового Марфина.
— А что? — сказал командир. — Этот подойдет. Вполне.
5
Был только конец мая, но тут, в приморском городке, стояла жара. Над асфальтом перрона, как над сковородкой, слоился и дрожал горячий воздух, отполированные лезвия рельсов изламывались, двоились и у семафора перед железнодорожным мостом словно повисали над землей. Казалось, будто с того самого моста стальная дорога некруто уходила вверх, лесенкой к облакам.
— Мираж… — пренебрежительно сказал Марфин. — Там же мост, масса железа, воздух сильнее прогревается. Вот оно и мерещится. Физика, игра света.
Он уплетал вторую порцию мороженого, чмокал, успевая при этом дотошно поучать Павлика. Конечно, может быть, какое-то право он имел на это — командир дивизиона поручил ему проводить друга и даже специально выдал увольнительную, но марфинская въедливость Рыбину порядком надоела. В буфет нельзя, в зал ожидания нежелательно, только на перроне можно. Они торчат тут полтора часа на отшибе в тени летнего ларька-киоска, вдали от вокзальной суеты. По мнению Марфина, здесь Павлик должен «сосредоточиться и собраться с мыслями перед дальней дорогой».
— Вообще, всякие поездки — это муть, — смакуя мороженое, произнес Марфин. — Человек нервничает, переживает. И становится немножко ненормальным. Особенно в такую жару.
— А я люблю путешествовать, — назло Марфину сказал Павлик. — Как заляжешь, бывало, на полку, и едешь, едешь… — Павлик мечтательно закатил глаза. — Хорошо! За окном все время новые картины, в поезде новые люди, новые знакомства, разговоры, впечатления. Человек, если хочешь знать, за дорогу растет. Новеет.
Марфин облизал и сурово поджал губы. Что-то его беспокоило.
— И много ты ездил?
— Много, — сказал Павлик, вспоминая с тоской свое единственное железнодорожное путешествие в Житомир. Ехали они тогда ночью, да и то бабушка продержала его подле себя, беспрестанно поправляя пионерский галстук.
— Врешь, — махнул рукой Марфин. — Никуда ты не ездил.
— А сюда, в часть, я как, по-твоему, попал? Может быть, вроде архангела, с неба спустился?
— Сюда ты приехал поездом. Это я знаю. — Марфин дожевал вафли, тщательно вытер платком пальцы. — Но как ты ехал? — вот в чем вопрос. В команде, в коллективе. А сейчас едешь один. Улавливаешь разницу?
— Ну и что?
— А то, что я тебе битый час толкую об одном и том же. В индивидуальной поездке человек несколько утрачивает свою организованность. Это наукой доказано, психологией. Ты прав: открывается много нового, много впечатлений, всяких соблазнов. Все это выбивает из колеи.
— Надоел ты мне, — вздохнул Павлик.
— Ничего. Сядешь в поезд — отдохнешь. Вон уже состав подают.
Они походили по перрону. Марфин явно позировал перед толпой ранних курортников: барабаном выкатывал грудь под мундиром, борцовски пружинил шею. Павлик иногда в смущении сбивал ногу, подстраиваясь под чеканный, монументальный шаг приятеля. Их сопровождали уважительными взглядами, принимая, наверное, за патруль.
— Давай лучше постоим у вагона, — тихо попросил Павлик.
Марфин королевски-снисходительно прикрыл белесые ресницы.
— Давай постоим.
Он порылся в бумажнике, достал и протянул Павлику билет (билет, конечно, получал в воинской кассе Марфин). Павлик взглянул на билет: вагон тринадцать, место тринадцатое!
— Что ты мне купил?
— Х-хе! — хохотнул Марфин. — Для компенсации. Ты же как-то жаловался, что видел плохой сон. Там минус, тут минус. Получается плюс. Не унывай, Рыба, зато купейный.
Рядом с ними горластый носильщик остановил тележку, крикнул: «Поберегись» — и пошвырял на перрон пять одинаково желтых фибровых чемоданов. Хромой человечек ловко составил их в ряд, уселся и стал вытирать коричневую лысину.
— Садитесь, товарищи воины. Чемоданчики у меня крепенькие, выдержат.
— На чужое не садимся, — сказал Марфин.
— Вот что значит подкованный народ! Вот что значит настоящее нравственное воспитание! — человечек вскочил и будто для объятия выбросил короткие руки.
Марфин повернул голову, пристально поглядел на оранжево-синюю полосатую тенниску восторженного незнакомца. Павлик подумал, что в этом дядьке есть что-то артистическое.
— А чего вы, собственно, хотите? — Марфин выставил вперед ногу, и человечек сразу уселся на чемоданы, удивленно разглядывая громадный, начищенный до синевы марфинский сапог сорок четвертого размера.
— Он хочет, чтобы мы помогли ему погрузить чемоданы, — предупредительно вмешался Павлик. — Верно я говорю?
— Миленький! — Человечек и его полосатая тенниска замелькали вокруг чемоданов. — Я только это и хотел сказать, только это! Пожалуйста, благородные воины, окажите помощь инвалиду. Я возьму один, вы как цветущие богатыри — по два. Ну, взялись, подналегли, преодолели.
«Моторный! — с удивлением подумал Павлик. — Интересно, сколько ему лет? Во всяком случае, за сорок. Но мускулатура — будь здоров, как у тренированного штангиста».
