Лили и море - Пулэн Катрин

— Без сомнения я едва наскребу себе на обратный билет, — говорит он.

— Верно, что тебе заплатили половину доли?

— Йан сказал мне это, когда я сел на судно.

— А я, наверное, получу четверть доли, — говорю я.

— Это будет несправедливо, — говорит Дэйв. — Ты отпахала столько, сколько и мы, и отстояла на вахтах так же, как и другие.

— Да, — говорю я, — это будет неправильно. Во всяком случае, что касается ловли трески… Что касается ловли палтуса, я молчу.

Саймон не говорит ничего. Джуд тихо сидит за столом. Я бросаю рыболовные крючки, загнутое шило и смотрю на них:

— Я дешево стою, да?

— Я говорил об этом не для того, чтобы ты сердилась, Лили.

На меня мгновенно навалилась усталость. Я ошиблась, когда посчитала, что смогу стойко все это перенести.

— Мне собираются дать денег только на карманные расходы… Наверное, эти руки, пугающие мужчин, не выглядят как руки труженицы? Тогда почему мне говорят, что я вкалывала быстро и хорошо, и почему Гордон и Джейсон хотят, чтобы я оставалась на их корабле? Может, потому что я недорого стою?

— Лили, я не это хотел сказать…

Я бросаю свои перчатки на стол. Возвращаюсь в кают-компанию. Разделив волосы на пряди, я долго их расчесываю. Они волнами ниспадают на мою спину. Я прохожу в каюту, беру свои доллары, меняю свой свитер на мой любимый, «Fly till you die»[17]написано на нем сзади. И выхожу. Я прохожу перед мужчинами, высоко держа голову, со свободно развевающимися, как грива, волосами. Ни разу не взглянув на них, я покидаю корабль. Идет теплый дождь. На душе тяжело. Пусть поработают без меня. Я иду по сияющему доку в зеленых сапогах, которые дают мне почувствовать, что они очень большие.

Я выпила два бокала пива, глоток за глотком. Я вышла. Я пошла вдоль торговых мест до бара «На судне», битком набитого старого бара. Я пробралась к большой стойке, потемневшей от грязи, и села около невозмутимой старой индианки, потягивающей свою маленькую рюмку водки. Мужчины горланили морские песни. Другие склонились над стаканами — и я не вижу их лиц. Настолько темно, что с трудом можно было распознать голых женщин на картинах, сливающихся во мраке стен.

Официантка идет ко мне. На ее замученном лице по-прежнему очень яркие, вызывающие румяна. Мы улыбаемся друг другу. Она меня узнала.

— Один бокал «Rainier», пожалуйста.

Она мне его подносит и вместе с пивом ставит на стол маленькую рюмку шнапса, который я не люблю, но который выпиваю залпом, прежде чем она повторит снова.

— Иди ко мне, — говорит она, — нужно время от времени выходить из мира мужчин. Они не сделают тебе подарка после того, как заберут твои силы, чтобы заработать себе доллары, и твой зад, чтобы доставить себе удовольствие. Они не миндальничают, поверь мне.

— Они собираются заплатить мне четвертую часть от доли.

Она взрывается:

— Не существует четвертой части от доли, они полное дерьмо, я тебе говорю, мудаки… Не пускай это на самотек. Если не закончишь работу, они выгонят тебя без копейки в кармане. Не доверяй им. И особенно береги свой зад.

— Я не боюсь, я умею защищаться.

Мужикам хочется пить, и они орут, чтобы им принесли выпивку. Подмигнув, она покидает меня. Подходит какой-то мужчина и, показывая на свободный табурет, спрашивает:

— Могу я сесть? — говорит он. — Ты индианка?

— Нет, — отвечаю я, — но да, ты можешь сесть.

— Я подумал, что ты индианка, когда утром видел тебя, проходящей мимо, маленькая индианка, возвращающаяся из соседней деревни, которая ловит лосося на одном из сейнеров плавучего дока.

Он говорит низким, мягким, поющим голосом, таким на удивление далеким, как если бы он был за тысячу миль отсюда. По виду его сапог, рук и плеч, по загорелой коже лица можно понять, что он рыбак. Он рассказывает, что он с борта большого красного корабля, стоящего напротив офиса порта, под названием «Инуитская леди». Что в этом году он тяжело поработал на ловле рыбы, как и три предшествующие зимы, ради своей жены, которая хотела жить на Гавайях. Сейчас она обосновалась на Гавайях. Но он должен, по меньшей мере, продолжать работать, не переставая, чтобы оплачивать кредит за дом, который он никогда не видит, который он даже не желает, так как его жизнь проходит на Великом Севере, а не на пляже в стране солнца и лени.

Его история напоминает печальное, монотонное, протяжное пение в медленном темпе, как в грустной народной песне. Он немного пьян. Он продолжает:

— Я был таким счастливым, когда был охотником. Ох, я так был счастлив. Долгие дни в лесу, в тишине, а вокруг снег и холод. Ох, я был так счастлив.

Его слова повторяются, пока не становятся унылым длинным скучным рассказом, похожим на вздох. Он смотрит в пустоту прямо перед собой, сквозь мрак бара, сквозь непрозрачный от табачного дыма воздух. Наверное, он снова видит большие деревья, шагает по снегу, скрипящему под снегоступами, ветер, плутающий в кронах, создает звук туманного горна, приглушенного безмерным количеством деревьев.

— В таком случае надо вернуться туда.

Он поворачивается ко мне. Он неожиданно взрывается, выходит из себя, его глаза наполняются слезами.

— Ничего ты не поняла! За него нужно платить, за этот дом… Моя жена! И я должен ей платить, даже за переезд из ее халупы. Мне надо постоянно возвращаться в эту нищету. Возможно, до самой смерти. Берингово море зимой. Ты не понимаешь, что это такое, ты не знаешь, что это такое — нищета. Там нищета, водяная пыль, вызывающая изморозь и лед, которые нужно беспрерывно колоть, иначе ты умрешь, разбитое тело, приятели, которых теряешь.

— О, извини, — шепчу я.

Он смягчается.

— Ты не хочешь отправиться в лес вместе со мной?

Старая индианка улыбается мне сквозь голубой дым сигареты, которой она затягивается краями губ. Мужчины орут, наполовину приподнявшись со своих табуретов. Официантка, которая собирается заступить на смену, выпивает свой виски до дна, очень быстро наливает второй стакан и отправляет его вслед за первым. Мне хочется бежать.

— Меня зовут Бэн, — говорит мне рыбак, когда я встаю.

— До свиданья, Бэн. А я — Лили.

Я вышла из бара. На дворе была ночь. Дождь не прекратился. Я перешла улицу и вышла на набережную. Какой-то мужчина поворачивает из-за угла у диспетчерской такси и идет в мою сторону, прихрамывая. Я узнала его, так как часто видела в сквере, сидящим на скамейке, в ожидании конца дня. Несколько раз он был пьян. Но не этим вечером. Он останавливается, когда мы оказываемся лицом к лицу. Он поднимает на меня темные, словно два черных колодца, глаза, это взгляд потерпевшего кораблекрушение. Я едва слышу его голос. Он говорит на порывистом и гортанном языке, которого я не знаю. Я развожу руки в жесте беспомощности. Он пожимает плечами и идет своей дорогой.

Я прихожу на корабль. Там нет никого, кроме Джуда, который вяжет сети на палубе. Я наливаю себе чашку теплого кофе. Сажусь за стол. Вздыхаю. Напротив меня куча жил из белой тонкой бечевки. Я принимаюсь вязать сети. Другой работы нет… Я даже не пьяна, но усталость обрушивается на меня и приковывает к скамье. Мои глаза наполовину закрываются.

Постепенно мне становится жарко.

Джуд вошел и сел за стол.

— Я собирался поспать. Ты меня разбудила.

Снова принимаемся вязать сети.

— Ты их делаешь очень маленькими, — говорит он.

— Нет.

— Да. Смотри… Пожалуй, ты права.

— Они все ушли? — спрашиваю я.

— Ты же видишь.

— А я была в баре, — добавляю я.

— А…

— Напилась пива, встретила много народа.

— Не надо слушать неизвестно кого. Здесь есть грязные типы.

— Не только здесь. Я знаю, что это такое. Там, откуда я приехала, они тоже есть. Я разговаривала с Сэнди, официанткой из бара «На судне». Она мне даже предложила прийти к ней спать.

— Держи дистанцию. Многие принимают наркотики на ее хате. К тому же она — лесбиянка.

— Возможно, что ты и не прав. Лучше так, — шепчу я.