Бездомная - Михаляк Катажина
Бездомная принцесса вдруг обрела все: дом, работу, кота, принца, – а я? Мне-то что с этого? Я по-прежнему толстая и одинокая, и никто меня не любит. Чарек воспринимает меня словно приложение к мобильному телефону, которое позволяет ему видеться с его принцессой: ведь не будь этого «приложения», было бы неизвестно, хочет ли возлюбленная его, Чарека, видеть! Кстати, вот еще что меня сердит: Кинга не принимает подарков, которые дарит ей благосклонная судьба – и которые дарю ей я. Она будто стоит поодаль, совершенно пассивная, словно чего-то ждет.
Да, она работает. Можно даже сказать, что она пашет как вол, до блеска вылизывая квартиры моих приятельниц: все так сверкает, что хоть с пола ешь, – вот как выполняет Кинга свои обязанности! И все же…
Конечно, о своем собственном жилище, которое она уже оплачивает сама, она тоже не забывает – у нее всегда чисто, ничего не скажешь. Кроме того, она начала готовить себе и мне: я уж и привыкла каждый день забегать к ней на обед; разумеется, за это я кое-что от себя добавляю к скромному бюджету хозяйки.
А что касается бурого кота, то тут и говорить нечего: эта сумасшедшая носится с ним как с собственным ребенком. То и дело обнимает этого грязнулю, особенно в присутствии Чарека, словно дает тому понять: бери меня, обнимай и целуй… Конечно же, эти нежности обращены не к коту, а к этому мужику, который, кажется, воистину слепой: во всяком случае, я понять не могу, почему он – раз уж она его так провоцирует – не схватит свою принцессу и не отымеет так, чтоб завизжала…
Хотя вот что еще пришло мне в голову: может, она за этого кота, наоборот, прячется – чтоб руки были заняты, если вдруг Чарек надумает ее обнять? Но это бесит еще сильнее, чем игра «отымей меня». Если честно, я уж и смотреть на них не могу, когда они находятся в одной комнате. Он на нее все пялится, а она то обнимает кота, то убегает в кухню. Люди, ау!
Напряжение висит в воздухе.
Дождусь я в конце концов ее откровений или нет?
Ведь ради этого я здесь, гадство!!!
Есть у меня предчувствие: если Кинга когда-нибудь и расколется, то случится это в присутствии нас обоих. Одному Чареку исповедоваться она не захочет – она не доверяет ему так, как доверяет мне.
Я-то готова слушать – хотя Кинга, узнай она об этом, ушла бы сразу. Куртку на плечи, кота под мышку – только ее и видели. Великий come-back, торжественное возвращение на улицу. Но не так быстро, дорогая Кинга, не так быстро. Ты кое-что мне задолжала – я ведь спасла тебе жизнь. Поэтому – включаем диктофон, стучим в дверь, входим и… ждем.
Да. Кинга и знать не знает, что я пишу на диктофон каждое ее слово почти с начала нашего знакомства. По крайней мере, с того момента, когда я шестым чувством хорошей журналистки угадала: Бездомная – это же великолепная тема, это для меня зеленая улица на первые полосы престижных изданий, мой будущий пропуск на все великосветские тусовки, а в довершение всего – «Золотой Лавр» у меня в кармане.
Однажды я уже чуть было не получила этот «Золотой Лавр», но тогда я же сама и дала маху. На этот раз буду более осторожна. Я запишу на диктофон исповедь Бездомной, сверю факты и лишь тогда подниму шум – чтобы снова не быть выброшенной на помойку журналистики.
Как же случилось, что я, блестящий корреспондент, уже однажды оказалась там?
Обращается ко мне пятнадцатилетняя девчонка, моя тезка – Ася Новак. Эдакая симпатяга с невинным взглядом. Ее, мол, с десятилетнего возраста имеет ее отец. Имеет в самом что ни на есть буквальном смысле слова: насилует каждую ночь в течение пяти лет. Итак, отец – педофил, но мать-то – вроде нормальная женщина! Хотя «нормальная» – понятие относительное… Так или иначе, мать была из «хорошей семьи» – это я выяснила, пообщавшись с соседями: никто из них ни единого дурного слова о Новаках не сказал. Дескать, славные люди, спокойные, работящие. Только вот старшая их дочка в последнее время что-то взбесилась, но оно ведь и понятно: переходный возраст.
Я-то не удивлялась, что девчонка бесится, коль она вот уже пять лет – жертва извращенца!
Я все думала, куда смотрит мама. Оказывается, мама не просто знала обо всем, но и – держите меня семеро! – сама подставляла папочке старшую дочку, лишь бы он младшую не трогал! Дьявол, как же я разозлилась! Я, конечно, ненавижу извращенцев-педофилов, но еще сильнее ненавижу таких мамаш, которые позволяют издеваться над собственными детьми!
Ну и статейку я написала об этой семейке – от всей души! Вроде и имена изменила, но все равно все их знакомые – и соседи, и школьные учителя, и последняя продавщица в продовольственном магазине (не говоря уже о полиции и органах опеки – разве не такими делами им и следует заниматься?) – отлично поняли, о ком речь.
Последствия можно было предвидеть: мужика в тот же день чуть было не линчевали. Мамаша не отваживалась показаться людям на глаза. Дочек тоже никто не видел: их забрали дед с бабкой. А я целых три дня гордо ходила в ореоле славы: как же, ведь я спасла две невинных задницы.
А на четвертый день взорвалась бомба. Прибегает ко мне эта зареванная соплячка, Ася Новак, и признается, что она это все выдумала, чтобы… отомстить родителям, которые не разрешили ей поехать с ее парнем отдыхать в палатках. Комментарии, как говорится, излишни. Я потеряла дар речи. А уж когда «доброжелательная» коллега из редакции сообщила мне, что пан Новак пытался повеситься и его в реанимации едва откачали, я и вовсе думала, что сквозь землю провалюсь. После этой истории вся семья собрала свои вещи и переехала на другой конец Польши, поскольку в их родных местах им попросту не давали жить: ни моим извинениям, ни опровержению, написать которое меня заставил главред, никто и не поверил.
Вот так благодаря глупой соплячке, я испортила жизнь целой семье, а еще немного – и на моих руках была бы кровь невиновного человека. Конечно же, с работы меня выгнали, несмотря на все мои благие намерения; немного потаскали и по судам; да и я сама после всего этого долго не могла прийти в себя – совесть-то у меня есть… Так или иначе, этот опыт кое-чему научил: во-первых, проверяй как следует источник информации; во-вторых… все пиши на диктофон.
Вот и сейчас, прежде чем постучать в дверь подружки, славной Кинги, я включаю диктофон. И жду…
Кинга шла по улицам варшавского Мокотува – вперед и вперед, не зная куда. В душе ее бушевали эмоции, в голове одна мысль молниеносно сменяла другую. Она хотела верить – и не могла. Стремилась доверять – но не доверяла. Никому и ничему.
Ей не верилось, что ее судьба вдруг сделала крутой поворот к лучшему и теперь все хорошо. Она опасалась ловушек. Опасалась ловушки от Аси, которая за нее подписала договор аренды: а что, если она внезапно расторгнет договор и Кинга снова окажется на улице? Опасалась ловушки от Чарека, который, будто добрый ангел, снизошел с неба, осыпает ее обещаниями и клятвами; а вдруг на самом-то деле его прислал Кшиштоф, чтобы еще помучить Кингу, хотя она и так была морально убита… Она предчувствовала: весь этот карточный домик, который выстраивала в последние недели, вот-вот развалится, и она, Кинга, уйдет туда, откуда пришла, – на помойку – и больше оттуда не вернется. Кто же тогда будет искать малышку Алю?
Да, кстати, приближается первый четверг месяца.
Кинга пыталась сопротивляться голосу, звавшему ее в лес возле Быдгоща, сопротивляться плачу маленькой доченьки – но не могла вынести этого плача, не могла и все тут. Она должна была бежать ей на помощь! Должна была найти ее, найти свою кроху, пока она жива!
Лишь в пятницу этот голос оставит ее в покое, всхлипывания малышки утихнут. Кинга вернется, сломленная, угасшая, точно спичка, как и месяц назад, и еще месяц назад, и еще. Следующие четыре недели она постарается прожить нормально. Но придет первый четверг, и…
