Одинокий волк - Пиколт Джоди Линн
Это часть теста, одного из бесконечной череды тестов, предназначенных для оценки движения глаз. Как мне объяснили, снижение температуры в среднем ухе должно вызвать рефлекторное движение глаз. Если человек в сознании, этот тест можно использовать для оценки повреждения слухового нерва, которое может вызвать нарушение координации. Если человек находится без сознания, таким образом можно проверить, как функционирует стволовая часть мозга.
– И что? – спрашиваю я врача отделения, проводящую тест. – Какие новости? Хорошие или плохие?
– Доктор Сент-Клер вам все объяснит, – отвечает она, не глядя на меня и делая пометки в листе назначений.
Она оставляет медсестру, чтобы та вытерла лицо и шею моему отцу. Эта медсестра уже пятнадцатая, с которой я познакомился за время своего пребывания здесь. У нее на голове замысловатая прическа из переплетенных косичек. Интересно, как она с ними спит? Зовут девушку Хэтти. Иногда она, когда ухаживает за отцом, напевает церковные гимны: «Легка на ход колесница света»[7] или «Я возьму тебя туда».
– Знаете, – говорит она, – ему бы не повредило, если бы вы с ним разговаривали.
– Разве он меня слышит?
Хэтти пожимает плечами.
– Сколько врачей, столько мнений. Как по мне, вы ничего не теряете.
Она так говорит, потому что не знает моего отца. Нашу последнюю беседу трудно было назвать дружеской, и есть шанс, что уже один звук моего голоса вызовет в ответ раздражение.
С другой стороны, на этой стадии важна любая реакция.
Вот уже целые сутки я живу в этой палате, сплю, сидя на стуле, не даю себе крепко заснуть. У меня затекла шея, болят плечи, руки и ноги кажутся незнакомыми, движения порывистыми, кожа на лице – резиновой. Все представляется нереальным: и мое уставшее тело, и само возвращение домой, и отец, лежащий в коме всего в метре от меня. В любую секунду я жду, что проснусь.
Или очнется отец.
Я живу на кофе и надежде, заключая пари с самим собой: «Если я все еще здесь, значит, есть шанс на выздоровление. Если доктора продолжают проводить все новые и новые анализы, значит, они уверены, что он поправится. Если я еще пять минут не посплю, он точно откроет глаза».
В детстве я боялся чудовища, которое жило у меня в шкафу. Именно отец посоветовал мне встать, черт побери, с кровати и открыть этот проклятый шкаф. Он уверял, что неизвестность в тысячи раз ужаснее встречи лицом к лицу со своими страхами. Разумеется, будучи ребенком, я храбро открыл дверцу шкафа – внутри никого не оказалось.
– Папа, – окликаю я, когда Хэтти уходит, – папа, это я, Эдвард.
Отец не двигается.
– К тебе Кара приходила, – говорю я. – Она немного пострадала в аварии, но с ней все будет хорошо.
Я не стал упоминать о том, что она ушла в слезах, что я боюсь пойти к ней палату и поговорить по душам, а не только переброситься парой фраз. Она похожа на того единственного человека, который не боится сказать, что король голый, – или, как в моем случае, что роль послушного сына, как это ни прискорбно, дали не тому человеку.
Я пытаюсь шутить.
– Знаешь, если ты настолько по мне соскучился, не нужно было прибегать к таким радикальным мерам. Ты мог бы просто пригласить меня домой на День благодарения.
Но ни один из нас не смеется.
Вновь распахивается дверь, входит доктор Сент-Клер.
– Как он?
– Разве не я должен у вас об этом спрашивать? – удивляюсь я.
– Мы продолжаем следить за его состоянием, которое остается без изменений.
Я напоминаю себе, что, наверное, хорошо, что «без изменений».
– Вы поняли это, впрыснув ему в ухо воду?
– Если хотите откровенно, то да, – отвечает доктор. – Мы проводим термотест с ледяной водой, чтобы оценить вестибулоокулярный рефлекс. Если оба глаза скашиваются в сторону уха, в которое впрыснули воду, – мозг функционирует нормально и сознание лишь слегка затуманено. Например, нистагм[8] от воды говорит о пробуждении сознания. Но глаза вашего отца не двигались вообще, что свидетельствует о серьезном повреждении мостов и среднего мозга.
Внезапно я устаю от медицинских терминов, от череды врачей, которые заходят в палату и проводят тесты с отцом, который ни на что не реагирует. «Черт побери, тебе надо встать с кровати и открыть эту проклятую дверь!»
– Просто скажи это, – бормочу я.
– Прошу прощения?
Я заставляю себя встретиться взглядом с доктором Сент-Клером.
– Он уже не очнется, да?
– Ну… – Нейрохирург присаживается напротив меня на стул. – Сознание имеет две составляющие, – объясняет он. – Бодрствование и собственно сознание, понимание. Мы с вами находимся в сознании и отдаем себе отчет в происходящем. Человек в коме не может ни того ни другого. После нескольких дней пребывания в коме состояние больного может развиваться по-разному. У него может развиться синдром «запертого человека», что означает, что он находится в сознании и все понимает, но не может ни шевелиться, ни разговаривать. Либо у больного может развиться вегетативное состояние – это означает, что он в сознании, но не понимает, кто он и где находится. Другими словами, он может открывать глаза, чередовать сон с бодрствованием, но не будет отвечать на раздражители. На этой стадии больной либо идет на поправку и у него появляются минимальные проблески сознания, когда он не спит и понимает, кто он и где находится, что в конечном итоге ведет к полному ясному сознанию. В то же время он может навсегда остаться в состоянии, которое мы называем «постоянным вегетативным состоянием», и никогда не прийти в себя.
– Следовательно, вы предполагаете, что мой отец все-таки может очнуться…
– …но шансы на то, что он придет в ясное сознание, ничтожно малы.
Вегетативное состояние…
– Откуда вы знаете?
– Ситуация складывается не в его пользу. У больных с такой черепно-мозговой травмой, как у вашего отца, шансы невелики.
Я жду, что его слова пронзят меня, словно пулей: «Он говорит о моем отце». Но я уже давно ничего не чувствую к своему отцу, чтобы по-настоящему оцепенеть. Я слушаю доктора Сент-Клера и осознаю, что готов был услышать нечто подобное, поэтому принимаю его слова как данность. По иронии судьбы я не лучший кандидат на то, чтобы сидеть у постели отца и ждать, пока он очнется.
– И что делать? – спрашиваю я. – Мы просто ждем?
– Еще немного подождем. Мы продолжаем делать анализы, чтобы понять, есть ли какие-нибудь изменения.
– Если ему так и не станет лучше, он останется здесь навсегда?
– Нет. Существуют центры реабилитации и дома инвалидов для людей, находящихся в коме. Некоторых больных, которые заранее изъявили желание не продолжать жизнь «растения», переводят в хоспис, где отключают аппарат, поддерживающий жизнедеятельность. Те, кто согласился стать донором, должны пройти специальную процедуру передачи донорских органов после того, как зафиксирована остановка сердца.
Такое чувство, что мы говорим о постороннем человеке. С другой стороны, на мой взгляд, мы и есть чужие. Я знаю своего отца не лучше, чем этот нейрохирург.
Доктор Сент-Клер встает:
– Мы будем продолжать следить за его состоянием.
– А что мне пока делать?
Он засовывает руки в карманы халата.
– Поезжайте домой и поспите, – советует он. – Вы ужасно выглядите.
Когда он выходит из палаты, я придвигаю стул чуть ближе к кровати отца. Если бы тогда, когда мне было восемнадцать, кто-то сказал, что я вернусь в Бересфорд, – я бы рассмеялся ему в лицо. Тогда меня заботило только одно – убраться отсюда как можно быстрее. Подростком я не понимал, что то, от чего я бегу, никуда не денется, оно все равно останется здесь и будет ждать. И неважно, как далеко я убегу.
Ошибки похожи на воспоминания, которые человек прячет на чердаке: старые любовные письма от давно забытых кавалеров, фотографии умерших родственников, детские игрушки, по которым скучаешь. С глаз долой – из сердца вон, но где-то в глубине души ты знаешь, что они существуют. А еще ты понимаешь, что всячески стараешься их избегать.
