Ханна Кент - Вкус дыма
– Стейну?
– Она сказала, что хочет подать за меня прошение о помиловании.
Тоути заколебался. Он смотрел, как Агнес ловко сматывает освобожденную шерсть в клубок, и молчал.
– Как думаете, преподобный Тоути, это возможно? Устроить прошение королю?
– Не знаю, Агнес.
– Вы могли бы попросить Блёндаля? Он прислушается к вашим словам, а Стейна поговорила бы с окружным старостой Йоуном.
Тоути кашлянул, вспоминая, каким снисходительным тоном обращался к нему Блёндаль.
– Обещаю сделать все, что в моих силах. А теперь – может быть, ты мне что-нибудь расскажешь?
– О моем детстве?
– Если хочешь.
– Ладно, – сказала Агнес, садясь на кровати повыше, чтобы было удобней вязать. – Что бы мне такое вам рассказать?
– Расскажи о том, что помнишь.
– Вам это покажется неинтересным.
– Почему ты так думаешь?
– Вы священник, – твердо сказала Агнес.
– Я хотел бы узнать побольше о твоей жизни, – мягко ответил Тоути.
Агнес обернулась – проверить, слушают ли их другие женщины.
– Я уже говорила вам, что успела пожить почти на всех хуторах в долине.
– Говорила, – согласно кивнул Тоути.
– Вначале приемной дочерью, потом нищенкой.
– Ужасная участь.
Агнес сжала губы в тонкую ниточку.
– Такое часто случается.
– Кто тебя удочерил?
– Супруги, которые жили на этом самом хуторе. Моих приемных родителей звали Инга и Бьёрн, и в те времена они арендовали Корнсау. До тех пор, пока Инга не умерла.
– И ты осталась на содержании прихода?
– Да, – кивнула Агнес. – Таков порядок вещей. Многие хорошие люди слишком рано уходят в мир иной.
– Сожалею, что так вышло.
– Нет нужды сокрушаться, преподобный, конечно, если это не вы убили ее. – Агнес глянула на Тоути, и он уловил мимолетную улыбку. – Инга умерла, когда мне было восемь. Деторождение плохо давалось ее телу. Пять младенцев вышли у нее из утробы мертвыми, прежде чем на свет появился мой сводный брат. Седьмой ребенок унес ее душу на небеса.
Агнес шмыгнула носом и принялась сосредоточенно протягивать нитки через свободные петли. Прислушиваясь к едва уловимому постукиванию костяных спиц, Тоути украдкой бросил взгляд на руки Агнес, проворно трудившиеся над шерстью. Пальцы у нее были длинные, тонкие, и его поразило, с какой скоростью они выполняют привычное дело. Он едва подавил неразумное желание коснуться этих пальцев.
– Тебе было восемь, – повторил он вслух. – И ты хорошо помнишь, как она умерла?
Агнес перестала вязать и снова оглянулась на других женщин. Все они примолкли, напряженно прислушиваясь к разговору.
– Помню ли я? – отозвалась она чуть громче. – Да я все отдала бы, только б суметь забыть.
Агнес высвободила указательный палец из петли и поднесла ко лбу.
– Вот здесь, – сказала она, – мысленно я могу каждую минуту вернуться в тот день, словно открыть нужную страницу в книге. Он так прочно вписан в мою память, что я почти ощущаю вкус чернил.
Не отнимая пальца от своего лба, Агнес прямо, в упор поглядела на Тоути. От блеска в ее глазах, от вида рассеченной до крови губы его пробрал озноб, и невольно пришло в голову: что, если весть о прошении за Сиггу и впрямь отчасти свела Агнес с ума?
– И что же произошло? – спросил он.
Глава 6
29 марта текущего 1828 года мы, чиновники канцелярии в Стапаре, Ватнснес, – перенося на бумагу описание, данное устно сислуманном Блёндалем, – составили опись ценности имущества заключенных Агнес Магнусдоттир и Сигридур Гвюндмюндсдоттир (та и другая – работницы хутора Идлугастадир). Нижеперечисленные предметы, признанные как принадлежащие вышеупомянутым женщинам, имеют следующую ценность.
Мы удостоверяем и подтверждаем печатью, что перечисленные предметы составляют все имущество вышеупомянутых заключенных.
Подписано:
Й. Сигюрдссон, Г. Гвюндмюндссон
ВОТ ЧТО Я РАССКАЗЫВАЮ ПРЕПОДОБНОМУ.
Случилась смерть, причем так, как это случается всегда, но с другой стороны – совсем по-иному.
Все началось с северного сияния. Зима выдалась такая холодная, что по утрам, просыпаясь, я обнаруживала на одеяле тонкий слой инея, намерзшего от моего дыхания. К тому времени я прожила в Корнсау уже два или три года. Кьяртану, моему приемному брату, было три. Я была всего лишь на пять лет его старше.
Как-то вечером мы оба трудились в бадстове с Ингой. Тогда я уже называла ее мамой, потому что она и была мне самой настоящей матерью. Она говорила, что я способная ученица, и обучала меня всему, что умела сама. Бьёрна, ее мужа, я пробовала называть пабби, но ему это не нравилось. Кроме того, ему не нравилось, когда я занималась чтением или письмом, и он не прочь был выбить из меня тягу к учению увесистой затрещиной, если ему случалось застать меня за этим занятием. Книгочейство девице не к лицу, говаривал он. Инга была хитра; она дожидалась, покуда Бьёрн заснет, будила меня, и мы вместе читали псалмы. Инга выучила меня сагам. На святочных посиделках – kvöldvaka – она рассказывала саги наизусть, а когда Бьёрн засыпал, заставляла меня пересказывать ей эти истории. Бьёрн так и не узнал, что его жена нарушала ради меня мужнину волю, и я сомневаюсь, что он вообще понимал, с какой стати она так любит саги. Он потакал ее увлечению со снисходительностью мужчины, потакающего непостижимым причудам ребенка. Кто знает, как этим людям пришло в голову удочерить меня? Быть может, они приходились мне родней со стороны матери. А скорее им попросту нужна была лишняя пара рабочих рук.
Тем вечером Бьёрн вышел на двор, чтобы задать корм скоту, и вернулся в приподнятом настроении.
– Сидите тут, портите глаза под лампой, а там все небо в огне! – проговорил он, смеясь, и прибавил: – Пошли смотреть!
Я отвлеклась от пряжи, взяла Кьяртана за руку и вышла вместе с ним во двор. Мама Инга ждала прибавления семейства, а потому не пошла с нами, только помахала вслед рукой и продолжила вышивать. Она трудилась над новым покрывалом для моей постели, но так и не закончила работу, и я до сих пор не знаю, что сталось с этим покрывалом. Может быть, Бьёрн его сжег. Он потом предал огню множество ее вещей.
Но тогда мы с Кьяртаном вышли в морозный вечер, под ногами у нас хрустел подмерзший снег, и мы очень скоро поняли, чего ради Бьёрн нас позвал. Все небо было расцвечено так, как мне в жизни не доводилось видеть. Исполинские световые занавеси колыхались над нами в вышине, словно их раздувал ветер. Бьёрн был прав – казалось, что ночное небо охвачено огнем. Лиловые полосы распухали на фоне ночной темноты, искрились щедро рассыпанные по ним звезды. Небесные огни пульсировали, опадая и снова вздымаясь, точно волны, а затем их снова прорезали ослепительные, беспощадно-зеленые сполохи, сверху вниз прочертившие небо, словно низвергались с немыслимой высоты.
– Гляди, Агнес! – сказал мой приемный отец и с этими словами крепко взял меня за плечи, чтобы я могла увидеть, как сияние небесных огней заливает слепящим потоком четкий абрис горной гряды.
Несмотря на поздний час, я ясно различала знакомую линию иззубренного горизонта.
– А попробуй-ка дотянуться до этих огней, – предложил Бьёрн, и я тотчас сбросила платок на снег, чтобы без помех поднять руки к небу. – Ты знаешь, что это означает, – промолвил Бьёрн. – Это означает, что будет буря. Северное сияние всегда предвещает непогоду.
В полдень следующего дня ветер принялся хлестать подворье, вздымая в воздух напа́давший за ночь снег и швыряя его пригоршнями в сушеные шкуры, которыми мы затянули окна, чтобы не впускать стужу. То был зловещий звук – грохот ледышек, ударяющих в стены дома.
Инга тем утром чувствовала себя неважно и осталась в постели, а потому кашу варить пришлось мне. Я была в кухне, ставила котелок на огонь, когда пришел из кладовой Бьёрн.
– Где Инга? – спросил он.
– В бадстове, – ответила я.
Бьёрн снял шапку и стряхнул намерзший иней в очаг. Вода зашипела на раскаленных камнях.
– Дыма многовато, – заметил Бьёрн, хмурясь, и вышел.
Добавив в овсянку вареного лишайника, я понесла миску в бадстову. Там было довольно темно, и я, подав Бьёрну завтрак, побежала в кладовую, чтобы принести еще масла для ламп. Кладовая располагалась неподалеку от двери на двор, и я, подходя к ней, услышала вой ветра. С каждым шагом он завывал все громче, и поняла, что буря стремительно приближается.
Не знаю, зачем я открыла входную дверь, чтобы выглянуть во двор. Полагаю, мной двигало любопытство. Как бы то ни было, странное неодолимое влечение завладело мной, и я отперла засов, чтобы краешком глаза глянуть, что творится во дворе.
Жуткое то было зрелище. Черные тучи нависли над горным хребтом, а под этой дымно-черной пеленой далеко, насколько хватало глаз, бурлил и вихрился серый снег. Ветер дул неистово, и его мощный леденящий порыв внезапно хлестнул по входной двери с такой силой, что она, распахнувшись, сбила меня с ног. Свеча, горевшая в коридоре, тотчас погасла, а из глубины дома донесся бешеный рык Бьёрна – какого, мол, черта мне вздумалось пускать в его дом вьюгу?
