Джек Керуак - Видения Коди

ВОСКРЕСНЫЙ ВЕЧЕР

Дорогая Эвелин —

Угадай, что происходит, пока я вот это пишу – «Час шарма» – это был прекрасный зимний денек с ярким солнышком, без ветра, и термометр до 20 г, лучше, чем 5 г вчера вечером. Но нам было уютно, и ничего не пошло не так.

Мы на прошлой неделе все же сподобились на вечер дома, в конце концов, но для этого потребовалась вывихнутая лодыжка. В четверг вечером посетили музыкальную программу Клуба Искусств, и когда выходили, мама подвернула лодыжку, поэтому выход пришлось отменить —…Я ей делаю шкафчик из тех двух дверей из грецкого ореха, что она привезла из Рейвензвуда… Рождество планируем праздновать дома и, вероятно, сами по себе —

…Неизменно, Папка (отец жены Коди)

Гэллоуэй катит дальше. Летними ночами, когда мальчик решает засидеться на крыльце допоздна, он слышит, как от речной долины подымается… но я всегда говорю, как сказал и впрямь в самом начале, Гэллоуэй катит дальше, с этим ничего не поделать, и затем мне выпало сказать, вот, хепово, не убегай, не двигайся, сказать, да, сказать Летними ночами, когда мальчик и я имел в виду сказать маленький пацанчик решает засидеться допоздна или на полпути ему выпадает такая возможность, от родителей, которые сурово намерены спать в порядке оздоровительной меры, равно как и необходимой, кхм, (разъезжанье на своей машине субботним днем по солнечным улицам Лос-Анжелеса в вечно благословенную неделю наконец-то сделало из меня мужчину) чего, та река, та катячая старая река, чего, тот Роанук, та роанучая река, та… решает засинеться засидеться допоздна на крылечке, он слышит, как от речной долины подымается, ну, это на самом деле из речной дыры, или долинной дыры, от речного ложа, ложа долины, от долинного ложа великая большая тишь темных вод, нет я имел в виду сказать вод, от вод обычных и простых, что как звучанье тьмы для кого угодно, кто был когда-либо взращен и жил в гэллоуэе, массачусеттс, и так далее, достача… бытия, нужно думать о словах в то же время, что, может, приходится думать о деяньях, типа, скажем, деяньях про́клятых и мертвых погостов… отчеканить, но пожилые дамы Гэллоуэя могут тебе рассказать, и голоса пожилых дам Гэллоуэя как-то смешиваются в этой тиши реки ночи, в той «старой вечной» тиши, старой спонтанной вечной тиши, говоря, да еще и благородными великими тонами, у меня-то тонов нету, очевидно, без ума, лишь чик, чирик, что за день, наверное, был то, Наполеон мог и пасть лотом к моему столпу стекла с его грузом золотой мочи, вывалившимся из пробитой барабанной перепонки Билли… чего, они, он, Док Холлидей отстрелил у Билли кончики ушей, и все дневные горести навалились на Драмм-стрит упорядоченными быстринными интервалами, типа, скажем, мертвых выкладывают в пригородах за рядом ряд, а я родом из краев, где детям дают плакать, это вполне хорошие земли, ценятся по десять акций за акр, если не можешь буги сбацать, но, и стараясь вернуться, исток – да, да, я (говорю, голоса в греческой трагедийной ночи Лоуэлла говорят: «О возвратись домой, вернись домой…»). Но на самом деле так давно уж я не слышал, как Река Мерримэк омывает валуны посреди мягкой летней ночи, что не могу из этого делать поэзий, или если б и делал, не были б они, не они ли, ложны? Чисто и просто, нужно лишь выступить с заявлением, и вот мое: «Для Клода река была… маленьким Мерримэком в Мизури… детским манежиком, лот с женой лоханулся, лот с женой лоханул, лот лоханул с женой или жены лоханули с лотами, если лот не лоханул лоханок соли». От этого и будет величайшая разница на свете, и т. д. Я на самом деле хочу вернуться в Северную Кэролайну и смотреть, как роса содрогается на утренней кукурузе. По субботним вечерам хочу, чтобы в шею меня кусал комар, пока я всасываю глоток «Старого ворона» при мерцающих огоньках рыбной жарехи, с хорошенькими девчоночками, что говорят врастяжечку, в хорошо-скроенных костюмчиках, что при свете костра вытягивают стройные свои ножки так, что едва ль не видишь, как это всегда и впрямь говорил Хаббард, их, то есть, «до самой пизды», если его цитировать; но в самом деле, я видел в Кэролайне одну женщину, она красавица была, помолвлена с Морпехом, полагаю, обнимаясь, глядя на кольца в трамваях, нет, автобусе, автобус шел сквозь лиственную ночь среди старых белых домов, до которых и камнем не докинуть от ветшающих бревенчатых ле́дников, ныне переоборудованных под храненья тракторов, самую прекрасную полностью округлую совершенную женщину; одна такая на всем Юге, где, когда слышишь гитары в холмистых краях, на царапучей далекой Дымчатой Горе станций Джорджии и т. д. и ночью жучки все спят на кукурузном поле – там луна яркая, как ведерко льда, там поперек старой песчаной дороги паутина, и мне слышно оленухо-горличное воркованье от ночнотуманной кущи совы. Мне хочется растянуть хорошенькую девушку с мягкими губами, кто, может, капельдинит по воскресеньям в дешевой киношке на Главной улице, или что там еще за улица может быть, по песчаной старой паршивой постели в рыбацкой хижине вдоль бурой вялой старой Реки Нюс, и разлатать ее.

Зачем тогда я был в Нью-Орлинзе в тот год, когда наткнулся на распрочертовского старикана. Он напоминал одного человека, которого я знал в Уошингтоне, О. К., в 1942-м, весной, когда я поехал туда работать на строительстве – Здания Пентагона в Арлингтоне, Вёрджиния, сцена неизвестного солдата; днем я, бывало, глядел вверх из пыльного мерцающего марева большой работной колготы (то было примерно как будто мы строили новую Гефсиманию) и видел опоры и порталы особняка Роберта Э. Ли, и говорил себе: «Наконец я добрался до Юга». А год спустя, из окна больницы в Бетезде, Мэриленд, видя, как маленькая грунтовая дорожка вьется прочь в серые леса, к Западной Вёрджинии, я говорил: «А теперь мне нужно исследовать ту старую серую дорогу, что идет на Запад». Нью-Орлинз, тот мужик, говорю тебе, город жаркий, прекрасный город, канеш, там можно голодать, как и везде; и мужик хороший, звали его – я забыл, но, забил, но он когда-то был Губернатором Штата Флорида, веришь-нет, и брился со мной под жаркими тропическими вентиляторами на потолке старой опальмленной Нолы с ее рокочущей большой рекой, что катилась от самых окрестностей Бьютта, подбирая грязь, пока спускалась, и теперь так же велика и безумна, как в последний день Потопа. Нью-Орлинз, где Шервуд Эндерсон и Уильям Фолкнер пили вместе дурную срань и шатало их по Vieux Carré[44], и где люди вроде Трумэна Кэпоути рассекали, словно подводные чудовища по улицам, с Теннесси Уильямзом – хотя я знаю Нью-Орлинз лишь вполовину хорошо и не могу на самом деле сказать, кроме как, я ж говорю, я знал этого чертова старикана, который оттуда родом, звали его Бык Хаббард, Большой Бык Хаббард из Растона, Лузьянна, и вот как и когда я с ним познакомился и что случилось потом. Первый вид мне открылся на старые краснокирпичные, наверно, вы б могли сказать, георгианские дома Уошингтона однажды солнечным жарким днем в мае, после того, как я вздремнул, чтоб отдохнуть после долгой поездки автобусом из Нью-Йорка и Бостона, я подумал, в минуту пробужденья от сна о жизни и всем таком, что я на самом деле в Нью-Орлинзе, и Нью-Орлинз с тех пор никогда не выглядел красивше, поскольку, в конце концов, Уошингтон и ЕСТЬ врата к Югу. Время пришло всем до единого неженатым американским мужчинам выйти и стать сутенерами. Это я добавил в духе всей этой штуки. И, разумеется, я на самом деле вот что в виду имею, у женщины есть – у женщин такая сила есть, что иной альтернативы спасенью нет. Пусть все молодые женщины будут блядьми, старые – дамами… которым это делать по-прежнему нравится. Совсем как во Франции, как в безумных грезах Хенри Миллера – В Нью-Орлинзе тебе только-то и надо, что посиживать на дамбе да поигрывать яйцами, пусть рука у тебя болтается над яйцами, как будто тебе наплевать и, наконец, и наплюешь. Все мы будем такими, как на свалке давным-давно; или как тот парень, которого знал, когда был маленьким, а он, бывало, шлепал по всем задницам женщин, включая твою мать, на вечеринке и хохотал, как ненормальный. Тот парень исчез с американской колготы; без него мы все будем – зачем я вообще рассказал тебе про то, как разлив Реки Миссиссиппи или Красной Реки может затопить поле для гольфа и размыть все лунки? и заставить мужчин в белых штанишках рыдать? и напомнить им, что вышли-то они все из грязи? и что люди по всей стране до сих пор живут в грязи, и им это нравится? вроде У. К. Филдза, живущего на речной барже в 1950-м, что стала теперь настолько стара и кучеряво обветрена, что ее просто оставили торчать на голой набережной Сент-Луиса на солнцепеке тех дней, когда единственные люди на булыжном бережке – никчемные негритосы-мальчонки, что сачковали из Педоцентричной Школы либо от старого отшельника реки, чуя палки сплава, вероятно, из Фарго, Северная Дакота. Чего, мальчик, борода моя прирастает и подумать об этом только. Чего, но я видел, и, скажем, теперь, упомянуть, я не расклеюсь НЕПРЯМЩАЗ! – ииииииик! иик! ииик! Надо бы мне, я в смысле, мне с – то есть, я раньше писал Иик и Срань по всем своим дням в колледже… серыми ноябрьскими днями… сидя… комната… сачкуя… Современная Цивилизация. У меня не было ничего, кроме неуваженья к своему преподу, эт точно. Позднее, когда Марк Ван Дорен вынудил меня осознать, что преподаватели могут быть в натуре интересны, я, тем не мене, почти все время свое проводил, грезя о том, каким он должен быть в реальной реальности, а не слушал, что́ он говорил. Хотя одну большую штуку я действительно помню, он говорил, вот: «Идеального друга встречаешь каждые два или три года, случайно, и не можешь перестать с ним разговаривать; а когда он уходит еще на два-три года, ты совсем не грустишь; когда вновь встречаешься с ним, все происходит опять. Он твой идеальный друг». Должно быть, таков сам Ван Дорен. Этому человеку они устраивают банкеты, выпускники его, и плачут, вся эта саркастическая профессура, к тому ж. Он поднял взгляд от работы, которую я написал, и сказал: «Смешливые Лины?» удостовериться, что я действительно сказал «Смешливые» перед китайским именем «Лин», и то был у него единственный вопрос ко мне. Можно ль недоумевать, отчего люди так его любят? Я не знаю, кто этот парень, я просто на него наткнулся – пока мужик этот возделывал свою ферму в свободные часы, или то есть, немного что-то делал средь цветов, и грезил, мой отец сидел у линотипной машины, пыхая сигарой и плюясь в плевательницу, куда время от времени падали и кусочки горячего свинца, дымясь. Разница в их классе… стилях достиженья. (Я намеревался сказать, что мне жаль было и т. д…. оно шипело в плевках… линотип (машина, используемая для спасенья безумья из чумовых рукописей).) Все это… Они пытались затащить меня обратно в пропасть тьмы, но им не удалось. Я говорю обо всех людях, всех чудовищах, что существуют на этом свете. Этого старого маэстро новой песенке не научить.