Громов: Хозяин теней. 2 - Екатерина Насута

И она…

Нет, дверь не скрипнула.

Я видел эту дверь. Она даже не шелохнулась. Просто у изголовья кровати появилась тень.

— Пришла, — я бы сказал это вслух, но с трубкой в пасти сложно говорить. Ничего. И так поймёт. — Привет, что ли… или доброй ночи…

Тень оставалась тенью, скорбною такою. Впору самому слезу уронить, свою горькую судьбинушку оплакивая.

А вот лилия в руке её, она настоящая. Длинный стебель. Крупный цветок с фарфоровой белизны лепестками. И на грудь он ложится, придавливая. А потом, будто этого недостаточно, цветок накрывает рука. И сердце останавливается.

Я чувствую, как оно дёргается, словно рыбина здоровая, и замирает.

Больно.

Несмотря на лекарства, больно… и боль эта подталкивает к связи. Бесполезно, но… не хочу умирать вот так, не разобравшись.

Не хочу.

И подстёгнутый этой болью я цепляюсь, вытаскиваю себя из тела. Нет, не вижу… хотя… на что там смотреть? На жалкого старикашку, в которого я превратился?

Тоже не хочу…

Пусть…

Связь подаётся… на миллиметр или в чём там потусторонне пространство мерить, но я чувствую, как поддаётся. И значит, дальше. Больше. Ну же, стиснув зубы, ползком, от смерти, от запаха лилейного… туда… сам не знаю, куда.

В извечную тьму?

В ничто и хаос? Да, теперь вижу… бесконечное пространство, разлетающееся в стороны, и я в нём даже не песчинка, много меньше. А ещё это пространство тянет силы. И если прежде я преодолевал его во мгновенье ока, то теперь… тьма размывала сознание.

Нет уж.

Давай. Вперёд. Раз и два. И три… Масленица, мать твою. Дальше. И ещё. Рывок. Связь звенит и дрожит. И снова рывок.

Вперёд.

И в последний момент, за мгновенье до того, как тьма поглотила бы меня, я проваливаюсь… вываливаюсь…

— … несите его в машину… — женский голос. Незнакомый. Звонкий такой. Чего она орёт-то? И ощущение, будто на самое ухо. — Надо спешить… дедушка приказал…

— Татьяна Васильевна, мальчик совсем плох, его бы в больницу…

— В машину. Больница не поможет. Если довезем до поместья, то шанс будет…

Кто это?

Глаза бы открыть, да веки будто свинцом залили.

Если машина, то… стоим? Приехали? И Громовы встретили… значит, эта девица из Громовых? Родственница. Странно так. У меня родственница.

Так, не у меня. У Савки.

А здесь голова мутная и мысли опять норовят расплескаться. Или растечься. Вода жидкая…

Стоп.

Дышим.

Дышать я могу.

Дышу.

И снова проваливаюсь. Куда? А хрен его знает. Главное, что не обратно.

Туман.

И я в тумане бреду. Иду-бреду. Бреду-иду. Нет, это от тела теперь накатывает чем-то. Савка, ты где? Савка, это ж хрень полная… давай, Савка, отзывайся. И хватит хулиганить. Если ты тушку развалишь своими обидами, то никому легче не сделается. Точно не нам.

Поэтому, Савка, отзовись.

Кажется, я пытаюсь кричать.

И кричу.

— Лежи, — чья-та рука надавливает на грудную клетку. — Так, эту дрянь снимайте…

— Это может быть опасно.

— Я проконтролирую.

Ещё один новый голос.

— У него тень.

— Даже так? Слышишь, сестрёнка, какой у нас братец одарённый. От горшка два вершка, а уже и с тенью… и небось, побывал на той стороне?

— Побывал, — а это Еремей, только голос у него сиплый, словно надорванный.

— Говорю ж, одарённый…

— Тимофей, ты… уверен?

— Я уверен, что если эту дрянь не снять, он по дороге окочурится. А так, глядишь… тень? Как зовут?

— Савелий.

— Не его. Тень. Или тёзки? — в голосе насмешка.

Веселый, выходит, у меня родственничек.

Савка, слышишь? Никто от тебя отказываться не собирается. И тяжесть с груди падает, а я делаю вдох и такой, что прямо тело выгибается. А потом это тело начинает трясти, мелко и муторно. Рот наполняется кислой слюной, и я давлюсь ею.

— Голову, Танюша, подержи, а то же захлебнется… значит, без имени? Ничего. Разберемся. Зато нас слышит. Слышишь же, а, Савелий?

Слышу.

Слышу очень неплохо. И глаза пытаюсь открыть. К телу возвращается чувствительность и лучше бы не возвращалась. Такое вот… будто отлежал. И всё тело сразу.

Заорал бы. Но я ещё не настолько отошёл.

— Терпи. Сейчас полегчает, — под меня подсовывается широкая, что лопата, рука. — Дыши, давай, со мной…

И вторая ложится на грудь, но аккуратно так. А от руки расползается сила, мягкая и липкая, она пробирается сквозь кожу, унимая боль.

— Вот так…

— Тимофей, осторожно, тебе нельзя напрягаться…

— Всё хорошо, Танюша. Давай, трогаемся и дальше… до дома додержу, а там уже… где ты пропадал, а, Савелий Громов? А вы там держитесь за что-нибудь. Дорога не ахти, но так короче будет…

Тряхнуло и вправду знатно.

Я чувствовал, как мотнулась голова, и как рот раскрылся, выпустив слюну. Я даже мог бы сказать, что эта слюна пузырилась на губах. И стекала по щеке.

— Ты ж меня слышишь? Конечно. Это всё пройдёт… сейчас вот приедем, — мягкий убаюкивающий голос не позволял сорваться. — Приедем и с дедом познакомишься… дед у нас строгий, но славный.

Почему-то мне казалось, что Тимофей улыбается. И тянуло посмотреть.

И ещё чувство такое… родства?

Да я в жизни ни к кому… почти ни к кому.

К маме вот.

И потом к дядьке Матвею. К остальным, кого он велел называть братьями. Мы и вправду считали друг друга братьями, верили, что это всё по-настоящему, что навсегда, что никого нет роднее…

Хрень всё.

А я опять спешу в сказку о родственной любви вляпаться.

— А я Тимофей. Тоже Громов… это Танька. Танюшка наша… она у нас красавица. Сестра твоя.

— Единокровная, — зачем-то уточнила Татьяна.

И что-то было в её голосе такое, заставившее насторожиться.

— Это мелочи… главное, что всё одно родные, — отмахнулся Тимофей.

А от него пахло лилиями. Едва уловимо, но мерзкий этот запашок прочно привязался к коже. И я вдруг испугался, что он не спроста, что он чего-то да значит и вряд ли хорошее.

— И батя, конечно, наворотил дел, но это в прошлом… а тебя мы не бросали… не знали, что ты живой. Телеграммка пришла, что заболел и умер. Мозговая горячка… дед своего знакомого подрядил, так тот прогулялся.

Сила его чуть ослабла, но и того, что он вливал в Савкино