Фантазии Баранкина. Поэма в двух книгах - Валерий Владимирович Медведев
— Представляю, как это будет ужасно, — сказал Виктор Маслов, — две головы Юрия Иванова! Тут от одной-то столько неприятностей а там две!.. Хоть с планеты Земля убегай!..
— Ребята, да пропустите вы его, — сказал Кутырев, — его всё равно не переговоришь.
Я вскинул догрузочный мешок на плечи и…
— А это, — спросил Кутырев, скосив глаза на мой мешок с прессованными опилками, — это у тебя не взорвётся?
— Если мне ваши штучки-мучки понравятся, то не взорвётся…
— Но он же действительно посторонний, — остановил моё продвижение Маслов, — посторонний для нас и для всего нашего дела. Я понимаю, что, если бы он что-то понимал в театре…
— Когда с ним дерёшься, — поддержал Маслова Киркинский, — то от него действительно можно что-то почерпнуть. А тут… Чего он будет нам глаза мозолить?!
— Я, конечно, в ваши дурацкие игры не играю, но я знаю правила всех, даже самых дурацких игр!
— Сказал мистер Икс плюс Игрек минус Зэт… — съязвила Марченко.
— Знаешь, Иванов, — сказал Борис Кутырев, — хоть мы и считаем тебя всесторонне развитым человеком, но в твоём развитии есть ущерб и предел. Зачем ты лезешь к нам на репетицию, ничего в ней не понимая?
— Ты же в системе Станиславского ни бум-бум, — поддержал Кутырева Лев Киркинский, — а у нас здесь собрались звёзды школьной самодеятельности.
— Так, — остановил я Киркинского одновременно волевым жестом и ещё более волевым взглядом. — Значит, вы звёзды школьной самодеятельности и, как звёзды, вы считаете, что я не знаю теории Станиславского?
— Да, мы в этом убеждены, — заупрямился Киркинский. — Читал ты умопомрачительно много и знаешь только то, что знаешь и сколько знаешь, но не больше, но о системе Станиславского, я убеждён, ты не имеешь никакого представления.
— Ты, Киркинский, прав только в одном: в том, что я не изучал систему Станиславского, не изучал, но… — я обвёл звёзд школьной самодеятельности телескопическим взглядом и добавил: — Но я её знаю назубок.
Наступила такая, я бы сказал, фокусническая пауза, во время которой со мной случилось что-то удивительное для меня, хотя я и привык ничему не удивляться в себе. Во мне возникло ощущение, что я знаю и прекрасно разбираюсь в системе Станиславского. Это ощущение переросло у меня в уверенность, что я действительно знаю и разбираюсь в системе Станиславского, хотя я и ни разу не брал в руки книгу об этой системе.
Кажется, удалось выжать из моего мозга в смысле КПД ещё часть капэдэшек! Это вам уже не шестью шесть, как сказал дядя Петя, это уже, может быть, все шестью восемь.
То, что произойдёт дальше, дорогие товарищи потомки, я должен сначала объяснить. Сначала для самого себя, а потом и для вас.
Как могло случиться, что я, не изучая систему Станиславского, вдруг прекрасно в ней разбираюсь? Как это получилось? Вычислительная машина может решать любую математическую задачу, начиная с таблицы умножения и кончая самыми невероятными интегралами, так как всякое, даже самое сложное решение есть точная комбинация всевозможных цифр. Вот и мои знания о системе Станиславского родились сами собой из какой-то таинственной таблицы уважения к знаниям, накопленным человеком, таблицы уважения, которой мой мозг, вероятно, владел чисто механически. Ведь любое знание — это тоже точная комбинация точных слов.
— Значит, вы считаете, что я не знаю систему Станиславского? — Я обвёл взглядом всё созвездие школьной самодеятельности.
Все смотрели на меня с недоверием, и больше всех сомневался в моих словах Арутюн Акопов — звезда фокусов и самодеятельной манипуляции. Последний фокус, который он показывал вчера в классе перед уроком, он назвал: «Законы физики не уважая». Фокус в общем-то ерундовый. Акопов клал на ладонь линейку, потом переворачивал ладонь к полу, и линейка по законам гравитации падала на пол. Потом он снова поднимал линейку, снова клал её на ладонь и опять переворачивал ладонь к полу, и на этот раз линейка не падала на пол.
— В общем-то в каждом деле есть свой фокус, — сказал я, обращаясь больше всего к Акопову. — Твой фокус, Арутюн, заключается в том, что у тебя пришита к манжете и надета на средний палец тонкая прочная нить под цвет кожи. Вот под эту нить ты второй раз, чуть сгибая ладонь, незаметно подсовываешь линейку. — Я помолчал и продолжил: — Но в системе Станиславского нет фокуса, в ней есть секрет. А секрет этот заключается в том, что… — Я снова сделал паузу, напоминающую многоточие, и продолжал: — Взгляды Станиславского на мастерство актера складывались на основе реалистических традиций русского театрального искусства XIX века, заложенных творчеством Александра Сергеевича Пушкина, Николая Васильевича Гоголя, Александра Николаевича Островского и нашедших воплощение в игре Щепкина, Шумского, Мартынова, Садовского, — перечислял я фамилии, и это перечисление доставляло мне истинное удовольствие.
Затем я сказал, что он, то есть Станиславский, стремился постигнуть общие законы актёрского творчества. Потом я остановился на том, что у него была (и я чуть было не сказал: «как и у меня») большая склонность к самоанализу, о чём свидетельствуют его дневники (и я чуть было не сказал: «как и мои»). Но здесь меня неожиданно перебил голос Льва Киркинского:
— У меня есть слабая надежда, что ты, Иванов, не знаешь, в каком году встретился Станиславский с Немировичем-Данченко?
— В 1897 году, — сказал я, набрав побольше воздуха, — произошла встреча Станиславского с Немировичем-Данченко, — в результате которой возникло решение…
— Пропустите Всестороннего, — сказал Кутырев, бледнея и хватаясь за перила лестницы. Маслов отошёл от двери, и я, рванув её на себя, вступил в актовый зал.
— Ты видел, как летает моль? — спросил меня Маслов, увязавшийся за мной.
Я остановился. Маслов прочертил указательным пальцем в воздухе глупо запутанную линию.
— Так и мысль твоя, её путь проследить невозможно… Вот ракета летит и… моль летит тоже. А какая разница! — бубнил он, идя следом за мной.
Но я его уже не слушал. Я уселся в седьмом ряду. Хотя я и предупредил, войдя в актовый зал, всех участников генеральной репетиции, что я пришёл, и поэтому можно начинать, и хотя Борис Кутырев несколько, как мне показалось, несерьёзно повторил за мной мои слова: «Иванов пришёл! Можно начинать!», но генеральная репетиция никак не начиналась. Всё время кого-то или
