Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть 4 - Алексей Хренов
Иван молчал. Не из храбрости и не из спокойствия. Просто челюсть свело — от напряжения, от страха, о котором не хочется говорить, когда рядом сидят люди. Он упёрся в Васюка, пытался дышать ровно, но каждая секунда растягивалась до предела. Глаза метались, не в силах оторваться от потолка, в который прижатым казалось небо.
Выход из пикирования был мучительно долгим.
Вокруг зашевелились лётчики, послышались пожелания врагу с указанием направления, сексуальной ориентации стрелявшего и пожеланиями встретить старость без известных органов. А Иван продолжал молчать, будто так он мог хоть чуть-чуть сохранить в себе равновесие, пока всё вокруг теряло опору.
Наган — это, конечно, глупо, но не сидеть же слепыми котятами в мешке и ждать, пока собьют! Он порылся в своём вещмешке, лежавшем под его головой, и нашарил там пару «ананасов» — гранаты Ф-1, припрятанные ещё на аэродроме. Тяжёлые, металлические, с крупными насечками. Родные. Их вес успокаивал.
Спереди раздался крик:
— Двести пятьдесят!
— Принимай, фашист, пламенный комсомольский подарок! — наконец, чуть заикаясь, произнёс Евсеев заинтересованно смотрящему на него Васюку.
Сжав гранату левой рукой, он дёрнул чеку, сильнее сжимая запал. Правой потянулся к двери, чтобы выкинуть к чёрту этот кусок смерти навстречу летящему врагу — может, даже зацепить его.
И тут самолёт резко тряхануло. То ли воздушная яма, то ли очередь врага прошила крыло.
Левая рука сильно ударилась о жёсткое ребро двери. Ивану показалось, что хрустнула кость, и электрический разряд прошил его насквозь. И в ту же секунду пальцы сами разжались — от боли, от рефлекса, от ужаса.
Граната, щёлкнув запалом, покатилась по полу салона, вызывая короткую панику. Время пошло. Иван на секунду застыл. Даже не закричал. Он замер, сжимая вторую гранату, глядя, как первая — чёрная, тусклая — медленно простучала по фанерной обшивке, перепрыгнула через его ногу и подкатилась к Васюку.
Васюк, казалось, даже не вздрогнул. Он спокойно перевёл взгляд вниз — туда, где на полу, покатившись по фанерной обшивке, остановился чёрный шарик с насечками. Она легла у его сапога, будто специально выбрала это место, как капризный мяч на детской площадке. Он, не меняясь в лице, ловко дотянулся и поднял её одной рукой, как картофелину, словно в этом не было ничего особенного.
Затем Васюк неторопливо приподнялся и флегматично метнул гранату наружу — как будто отправлял пустую консервную банку за борт. Граната блеснула в воздухе и исчезла в ревущем потоке за бортом.
Не теряя темпа, он вытащил у замершего Ивана вторую гранату из руки. Щёлк — чека ушла. Плавный, уверенный бросок — и вторая граната последовала за первой.
А потом, будто ничего не произошло, Васюк ухватил Ивана за ремень, когда тот, полуприсев, хотел выглянуть наружу, понять, что там, где враг и кто стреляет. Белорус ловко дёрнул его обратно, как котёнка за шкирку, хлопнул дверцу, проверил защёлку, почесал плечо сквозь комбинезон и, наконец, улыбнулся — той своей ленивой белорусской улыбкой:
— Не бузи, камандзір, — весело проорал он, перекрикивая рёв моторов. — Во. А цяперь, як людзі, паляцім.
Самолёт вздрогнул.
Иван понял, что давно не дышит, и заставил себя вздохнуть.
Глава 27
Де Шляпендаль
25 августа 1937 года. Небо между Бильбао и Биарритцем.
Боня завалил свой «Фиат» в крутой вираж, развернулся так круто, как только позволил самолёт, и наконец пошёл на сближение — настойчиво, уверенно, с тем цепким упорством, которое всегда появлялось у него, когда пахло кровью. Целью был тот самый упрямый транспортник, который всё никак не желал покорно попадаться в прицел. Он как будто знал, что за ним идут. Знал — и упрямо не давался.
Боня зашёл сверху, стараясь держаться в слепой зоне — чуть сзади и чуть выше, вне сектора прямого обзора. Но транспортник вертелся и крутился, как уж на горячей плите, всё время оставляя его чуть сбоку и сбивая итальянцу прицел. Размашисто, тяжело, но — хитро и с упреждением. Будто кто-то у руля всё-таки понимал, что делает.
Боня злился. Каждый раз, когда он почти входил в линию атаки, транспортник дёргался вбок или срывался в плавный, но сбивающий разворот. Было ощущение, что тот просто издевается, как загнанный зверь, который знает лес лучше охотника.
Наконец расстояние сократилось — метров двести, не больше. Уже хорошо различимы опознавательные знаки, ещё чуть-чуть — и будут видны даже заклёпки на хвосте. Боня, вжавшись в сиденье, почувствовал, как его пальцы легли на гашетки, а по лицу поползла хищная улыбка — голодная, злая и настоящая. Та самая улыбка, которая у него появлялась, когда всё складывалось как надо.
И тут…
От транспортника резко что-то отделилось. Маленькое, тёмное, в то же мгновение потерявшееся в воздушной волне. Боня не сразу понял, что это, но в следующий миг небо перед его винтом пукнуло тугим, жирным хлопком. Облако дыма — чёрного и плотного — на мгновение развернулось прямо перед кабиной.
— Что за чёрт?.. — только успел выдохнуть он.
И сразу последовал второй взрыв, чуть ниже, ближе, точнее. Самолёт слегка вздрогнул, будто на что-то наткнулся в воздухе. Винт звонко взвизгнул, и по самолёту пошло лёгкое биение — как будто его схватила судорога.
Совершенно инстинктивно Бонифаций отдёрнул руку от гашеток, вцепился в штурвал, ловко двинул ручкой и вжал правую педаль, заваливая самолёт в очередной вираж.
Проклятый транспортник опять исчез из перекрестья прицельных линий.
И кто бы это ни был, тот в транспортнике знал, что делает.
А вот Боня — пока нет.
25 августа 1937 года. Небо около побережья Биарритца.
Люсьен де Шляпендаль спокойно набирал высоту над мерцающей гладью Бискайского залива. Погода стояла ясная, синяя, будто нарисованная, и его новенький «Блох» чувствовал себя в небе уверенно и даже немного самодовольно — почти как сам пилот.
Он так шикарно провёл время в Биаррице, пока техники возились с топливом. Успел перемыть кости начальству, обсудить с местными лётчиками последние слухи про перегруппировку подразделений и даже — что особенно ценно — насладился чашкой настоящего кофе, с терпкостью, как у хорошего коньяка.
Полигон оставался правее, под крылом — сегодня планировался заход со стороны моря, и Люсьен уже мысленно прокручивал, как он развернётся, выровняет машину и аккуратно пройдёт над мишенями, подарив операторам красивую серию вспышек.
Он бросил привычный взгляд по
