Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть 4 - Алексей Хренов

— Спасибо, — и, не глядя, полез в кабину.

— ¡Sin salpicar!, Don Boni! Не обляпайся! — хмыкнул механик, вытряхивая остатки из термоса. — Всё равно выливать собирался, остыл уже.

Боня, прозванный так испанцами, уже затянув ремни, подумал с тоской, как же он соскучился по нормальному кофе. По итальянскому. Настоящему. Из глиняной чашки, с ароматом, который идёт сразу в нос и в сердце. А не по этой кипячёной бурде, которую сливают из термоса как машинное масло.

В небо он ушёл натощак. Через час болтания над абсолютно пустым, вылизанным ветром морем, где даже облака стеснялись появляться, его желудок начал протестовать. Сначала вежливо, затем более настойчиво. Бонифаций становился раздражительным. Его бесило всё — ветер в лицо, слепящее солнце, звенящая тишина одиночества. Даже мотор «Фиата» раздражал своим ровным, безошибочным гудением.

Через час терпение закончилось, он положил машину на крыло, решив возвращаться на базу. Боня представлял, как спрыгнет на бетон, сорвёт с головы шлем и, даже не раздевшись, пойдёт искать что-нибудь съестное.

Впереди, справа, на солнце что-то блеснуло. Бонины чувства мгновенно обострились, в голове словно щёлкнул переключатель. Кто-то пустил солнечного зайчика.

Маленькая чёрная точка неспешно ползла по небу, направляясь к Франции.

— Опля! — пробормотал он, возвращая самолёт на прежний курс, но теперь уже с намерением перехватить незнакомца.

Через несколько минут точка превратилась в самолёт — светлый, серебристый, двухмоторный, совсем не военный. Гражданский борт.

— Небось начальство Республики драпает во Францию, — скривился Боня.

«Фиат» был быстрее и постепенно нагонял машину нарушителя блокады. Уже стали различимы формы фюзеляжа, потом — хвост, на котором гордо маячил французский триколор.

Бонифаций противно усмехнулся.

— Попались, братцы французские кролики. Над океаном вы хоть «Юнион Джек» рисуйте, лягушатники!

Он шёл сверху и справа, аккуратно подбираясь на дистанцию атаки. Боня резко опустил нос, разгоняя «Фиат», вжимая педали, выводя в прицел изящный силуэт француза. Расстояние быстро сокращалось — пятьсот, триста метров, двести…

Боня сжал гашетки — гулко простучали пулемёты, отправляя беглецам пламенный свинцовый привет.

Но…

Самолётик вдруг как-то тяжело дёрнулся, свалился на крыло и исчез из прицела! В следующее мгновение он провалился вниз, вывалился из поля зрения и оказался позади, почти под брюхом «Фиата».

— Чёрт! — выругался Бонифаций. — Плакали мои премиальные!

Он рванул штурвал вправо, закладывая вираж, стараясь поймать мерзкий, юркий силуэт в перекрестие прицела.

— Ах ты, паскуда! Второй раз не увернёшься! — прошипел он сквозь зубы. — Ну ничего… Сейчас папочка тебя отчпокает — и никто и не найдёт вас в волнах!

25 августа 1937 года. Аэродром Небо между Парижем, Биарритцем и Сантандером.

Сжимая штурвал до побелевших костяшек, Лёха напрягал каждый мускул, будто он сидел не в кабине, а весь самолёт держал на руках, чтобы тот не сорвался вниз. Пальцы слиплись с рычагами, спина покрылась потом, а моторы хрипели с таким натужным рыком, словно вот-вот собирались взлететь в стратосферу.

Он обернулся в салон, где сидели, висели, держались и не по уставу молились советские лётчики.

— Смотрим в окна! — крикнул Лёха, его голос вдруг странно захрипел. — Кричим расстояние, громко! Двести метров — кричим «ПОРА»! Если урод откроет огонь раньше — орём немедленно!

Он не стал объяснять, что будет делать. Говорить слова было некогда, да и незачем — люди в салоне прекрасно сами понимали происходящее.

В принципе, его «Энвой», когда пустой, был почти сравним по скорости с «Фиатом». Без груза и пассажиров Лёха бы извертел этот сраный «Фиат» на болту, не давая открыть огонь и ускользая из прицела. Но… вышло погано. Самолёт был набит до отказа, и в нём сидели люди, чьи жизни зависели от мастерства Лёхи.

Сзади лётчики быстро организовались. Лёха услышал голос — чётко отсчитывающий расстояние, как метроном:

— Пятьсот! — Триста! — Двести! — Сто пятьдесят!.. «ПОРА»!!!

Лёха резко убрал газ, дал в пол левую педаль, помог штурвалом — и самолёт буквально провалился влево, словно споткнулся о набегающий поток воздуха. Они вывалились с линии атаки в последний момент, когда пилот «Фиата» уже в нетерпении нажал гашетки.

Но… перегруженный «Энвой» после такого пинка категорически отказывался возвращаться к понятию «полет». Он камнем устремился к мерцавшей внизу поверхности воды. Всё, что оставалось нашему герою, так это дать полный газ и тянуть штурвал на себя — до упора, до скрежета, до судорог в руках.

Он видел, как стремительно море несётся навстречу, не слышал, что кричат сзади, и почти не дышал. Он чувствовал, как воздух под крыльями мнётся, ломается, поддаётся… и вот — медленно, нехотя, будто вынырнул из глубины — самолёт выровнялся. Горизонт, как натянутая струна, снова стал ровным.

Резко, хлопком, Лёхе вернулись звуки, восстановилось ощущение полёта и присутствия людей вокруг.

— Так пару раз — и мы в подводники переквалифицируемся! Эй, сзади! Штаны чистые? — нервно пошутил Лёха.

Манёвр стоил лайнеру метров пятисот с таким трудом набранной высоты.

Сзади, теперь уже наблюдатели правого борта начали свой неумолимый отсчёт — несколько более медленный, но новый и потому угрожающий:

— Пятьсот! Четыреста! Триста! Двести пятьдесят!

На горизонте появилась и стала приближаться полоска земли.

Франция.

25 августа 1937 года. Небо между Парижем, Бордо и Сантандером.

Пехотинец в окопе видит в прицел врага и может стрелять в ответ. Танкист, пусть и в стальной коробке, но видит в окулярах силуэт вражеской машины и знает, что пушка заряжена — а значит, есть шанс. Пилот истребителя сжимает ручку управления и гашетки, и если судьба благосклонна — можно зайти противнику в хвост и запустить вперёд свинцовый рой.

Но если ты сидишь в фанерном ящике под жуткий вой моторов, под тобой — горючее, над тобой — небо, а где-то сзади, невидимый, заходит противник… тогда приходит другое чувство. Сырое, холодное, липкое осознание собственного бессилия.

Кто-то впереди достал наган. На него зашипели, заставив убрать. Глупо, конечно, но даже просто держать его в руке, гладить рукоять — придаёт немного уверенности…

Самолёт резко завалился влево, будто его поддела невидимая рука. Кабина качнулась, и в следующий миг людей в салоне швырнуло вбок — кто-то просто врезался плечом в товарища, кто-то полетел на пол, по пути сбивая других. Самолёт задрожал, казалось, от напряжённого натиска живой массы.

Двигатели взвыли на высокой ноте — натужно, зло, словно тоже боролись